Page 117 - И жили люди на краю

114
заведующего, который ничего не знает, ничего не умеет и ничего
не хочет; единственное, на что он способен, это языком болтать.
Председатель ответил: с удовольствием бы избавился от болтуна,
но пока не получается.
Недели через две энкевэдисты арестовали председателя.
Затем стали забирать доярок, одну за другой. Село приутихло,
как кладбище. И днём, и ночью – тишина, только шелест
поземки. Санька думал: если враги пробрались на ферму к
коровам и хотели отравить их, чтоб детям не было молока, то
среди учителей – обязательно найдутся. А дома по вечерам, когда
не решалась задача, он тыкал пером в портреты полководцев,
которых напечатали в учебнике, а они оказались врагами. Он и
сейчас считал: немцы не вклинились бы так глубоко в нашу
страну, если б не всякие продажные шкуры. И письмо матери
удивило и испугало его: «Коли ты поблизости с Евграфовым,
опасайся, сынок, это он своей пакостной клеветой засадил людей.
Никто не знает, где председатель, а от женщин дошла весточка.
Строили они «железку» от Ванино до Хабаровска. По их святым
косточкам пошли поезда».
Что, если это прочла цензура? Прочла и нарочно ни строчки
не вычеркнула: дескать, посмотрим, что ответит? И он ответил:
«Про такое, мать, больше никогда не пиши. Я защищаю родину, и
для меня враг есть враг, независимо, где он: за пятидесятой
параллелью или на родной земле».
Да, Евграфов отнял у него любимую девушку – нанёс такую
рану, которая будет болеть и кровоточить всю жизнь. Но это
личное. Нельзя личное путать с патриотическими чувствами. Что
оставалось делать Евграфову, когда начали дохнуть животные –
кто-то ведь травил их, а председатель при всех заявил: мол, иди
ты со своей мировой революцией, узнай сперва, с какой стороны
к корове подходить. Был там, на ферме, какой-то нарыв, был...
Евграфов неожиданно влез между Агаповым и Плетнёвым.