Page 21 - Три сестры

Тузенбах. Все равно… (Встает.) Я некрасив, какой я военный? Ну, да все равно, впро-
чем… Буду работать. Хоть один день в моей жизни поработать так, чтобы прийти вечером
домой, в утомлении повалиться в постель и уснуть тотчас же. (Уходя в залу.) Рабочие, должно
быть, спят крепко!
Федотик (Ирине). Сейчас на Московской у Пыжикова купил для вас цветных каранда-
шей. И вот этот ножичек…
Ирина. Вы привыкли обращаться со мной, как с маленькой, но ведь я уже выросла…
(Берет карандаши и ножичек, радостно.) Какая прелесть!
Федотик. А для себя я купил ножик… вот поглядите… нож, еще другой нож, третий,
это в ушах ковырять, это ножнички, это ногти чистить…
Родэ (громко). Доктор, сколько вам лет?
Чебутыкин. Мне? Тридцать два.

Смех.

Федотик. Я сейчас покажу вам другой пасьянс… (Раскладывает пасьянс.)

Подают самовар; Анфиса около самовара; немного погодя приходит Наташа и тоже
суетится около стола; приходит Соленый и, поздоровавшись, садится за стол.

Вершинин. Однако какой ветер!
Маша. Да. Надоела зима. Я уже и забыла, какое лето.
Ирина. Выйдет пасьянс, я вижу. Будем в Москве.
Федотик. Нет, не выйдет. Видите, осьмерка легла на двойку пик. (Смеется.) Значит, вы
не будете в Москве.
Чебутыкин (читает газету). Цицикар. Здесь свирепствует оспа.
Анфиса (подходя к Маше). Маша, чай кушать, матушка. (Вершинину.) Пожалуйте, ваше
высокоблагородие… простите, батюшка, забыла имя, отчество…
Маша. Принеси сюда, няня. Туда не пойду.
Ирина. Няня!
Анфиса. Иду-у!
Наташа (Соленому). Грудные дети прекрасно понимают. «Здравствуй, говорю, Бобик.
Здравствуй, милый!» Он взглянул на меня как-то особенно. Вы думаете, во мне говорит только
мать, но нет, нет, уверяю вас! Это необыкновенный ребенок.
Соленый. Если бы этот ребенок был мой, то я изжарил бы его на сковородке и съел бы.
(Идет со стаканом в гостиную и садится в угол.)
Наташа (закрыв лицо руками). Грубый, невоспитанный человек!
Маша. Счастлив тот, кто не замечает, лето теперь или зима. Мне кажется, если бы я была
в Москве, то относилась бы равнодушно к погоде…
Вершинин. На днях я читал дневник одного французского министра, писанный в
тюрьме. Министр был осужден за Панаму. С каким упоением, восторгом упоминает он о пти-
цах, которых видит в тюремном окне и которых не замечал раньше, когда был министром.
Теперь, конечно, когда он выпущен на свободу, он уже по-прежнему не замечает птиц. Так же
и вы не будете замечать Москвы, когда будете жить в ней. Счастья у нас нет и не бывает, мы
только желаем его.
Тузенбах (берет со стола коробку). Где же конфеты?
Ирина. Соленый съел.
Тузенбах. Все?
Анфиса (подавая чай). Вам письмо, батюшка.

20