Page 169 - Анна Каренина

висков и сжимает их. Она вскочила и стала ходить.
– Кофей готов, и мамзель с Сережей ждут, – сказала Аннушка, вернувшись опять и
опять застав Анну в том же положении.
– Сережа? Что Сережа? – оживляясь вдруг, спросила Анна, вспомнив в первый раз за
все утро о существовании своего сына.
– Он провинился, кажется, – отвечала, улыбаясь, Аннушка.
– Как провинился?
– Персики у вас лежали в угольной; так, кажется, они потихонечку один скушали.
Напоминание о сыне вдруг вывело Анну из того безвыходного положения, в котором
она находилась. Она вспомнила ту, отчасти искреннюю, хотя и много преувеличенную, роль
матери, живущей для сына, которую она взяла на себя в последние годы, и с радостью
почувствовала, что в том состоянии, в котором она находилась, у ней есть держава,
независимая от положения, в которое она станет к мужу и к Вронскому. Эта держава – был
сын. В какое бы положение она ни стала, она не может покинуть сына. Пускай муж опозорит
и выгонит ее, пускай Вронский охладеет к ней и продолжает вести свою независимую жизнь
(она опять с желчью и упреком подумала о нем), она не может оставить сына. У ней есть
цель жизни. И ей надо действовать, действовать, чтоб обеспечить это положение с сыном,
чтобы его не отняли у ней. Даже скорее, как можно скорее надо действовать, пока его не
отняли у ней. Надо взять сына и уехать. Вот одно, что ей надо теперь делать. Ей нужно было
успокоиться и выйти из этого мучительного положения. Мысль о прямом деле,
связывавшемся с сыном, о том, чтобы сейчас же уехать с ним куда-нибудь, дала ей это
успокоение.
Она быстро оделась, сошла вниз и решительными шагами вошла в гостиную, где, по
обыкновению, ожидал ее кофе и Сережа с гувернанткой. Сережа, весь в белом, стоял у стола
под зеркалом и, согнувшись спиной и головой, с выражением напряженного внимания,
которое она знала в нем и которым он был похож на отца, что-то делал с цветами, которые
он принес.
Гувернантка имела особенно строгий вид. Сережа пронзительно, как это часто бывало с
ним, вскрикнул: «А, мама!» – и остановился в нерешительности: идти ли к матери
здороваться и бросить цветы, или доделать венок и с цветами идти.
Гувернантка, поздоровавшись, длинно и определительно стала рассказывать проступок,
сделанный Сережей, но Анна не слушала ее; она думала о том, возьмет ли она ее с собою.
«Нет, не возьму, – решила она. – Я уеду одна, с сыном».
– Да, это очень дурно, – сказала Анна и, взяв сына за плечо, не строгим, а робким
взглядом, смутившим и обрадовавшим мальчика, посмотрела на него и поцеловала. –
Оставьте его со мной, – сказала она удивленной гувернантке и, не выпуская руки сына, села
за приготовленный с кофеем стол.
– Мама! Я… я… не… – сказал он, стараясь понять по ее выражению, что ожидает его
за персик.
– Сережа, – сказала она, как только гувернантка вышла из комнаты, – это дурно, но ты
не будешь больше делать этого? Ты любишь меня?
Она чувствовала, что слезы выступают ей на глаза. «Разве я могу не любить его? –
говорила она себе, вникая в его испуганный и вместе обрадованный взгляд. – И неужели он
будет заодно с отцом, чтобы казнить меня? Неужели не пожалеет меня?» Слезы уже текли по
ее лицу, и, чтобы скрыть их, она порывисто встала и почти выбежала на террасу.
После грозовых дождей последних дней наступила холодная, ясная погода. При ярком
солнце, сквозившем сквозь отмытые листья, в воздухе было холодно.
Она вздрогнула и от холода и от внутреннего ужаса, с новою силою охвативших ее на
чистом воздухе.
– Поди, поди к Mariette, – сказала она Сереже, вышедшему было за ней, и стала ходить
по соломенному ковру террасы. «Неужели они не простят меня, не поймут, как это все не
могло быть иначе?» – сказала она себе.