Page 211 - Анна Каренина

Но вдруг она остановилась. Выражение ее лица мгновенно изменилось. Ужас и
волнение вдруг заменились выражением тихого, серьезного и блаженного внимания. Он не
мог понять значения этой перемены. Она слышала в себе движение новой жизни.

IV

Алексей Александрович после встречи у себя на крыльце с Вронским поехал, как и
намерен был, в итальянскую оперу. Он отсидел там два акта и видел всех, кого ему нужно
было. Вернувшись домой, он внимательно осмотрел вешалку и, заметив, что военного пальто
не было, по обыкновению прошел к себе. Но, противно обыкновению, он не лег спать и
проходил взад и вперед по своему кабинету до трех часов ночи. Чувство гнева на жену, не
хотевшую соблюдать приличий и исполнять единственное поставленное ей условие – не
принимать у себя своего любовника, не давало ему покоя. Она не исполнила его требования,
и он должен наказать ее и привести в исполнение свою угрозу – требовать развода и отнять
сына. Он знал все трудности, связанные с этим делом, но он сказал, что сделает это, и теперь
он должен исполнить угрозу. Графиня Лидия Ивановна намекала ему, что это был лучший
выход из его положения, и в последнее время практика разводов довела это дело до такого
усовершенствования, что Алексей Александрович видел возможность преодолеть
формальные трудности. Кроме того, беда одна не ходит, и дела об устройстве инородцев и об
орошении полей Зарайской губернии навлекли на Алексея Александровича такие
неприятности по службе, что он все это последнее время находился в крайнем раздражении.
Он не спал всю ночь, и его гнев, увеличиваясь в какой-то огромной прогрессии, дошел
к утру до крайних пределов. Он поспешно оделся и, как бы неся полную чашу гнева и боясь
расплескать ее, боясь вместе с гневом утратить энергию, нужную ему для объяснения с
женою, вошел к ней, как только узнал, что она встала.
Анна, думавшая, что она так хорошо знает своего мужа, была поражена его видом,
когда он вошел к ней. Лоб его был нахмурен, и глаза мрачно смотрели вперед себя, избегая
ее взгляда; рот был твердо и презрительно сжат. В походке, в движениях, в звуке голоса его
была решительность и твердость, какие жена никогда не видала в нем. Он вошел в комнату
и, не поздоровавшись с нею, прямо направился к ее письменному столу и, взяв ключи,
отворил ящик.
– Что вам нужно?! – вскрикнула она.
– Письма вашего любовника, – сказал он.
– Их здесь нет, – сказала она, затворяя ящик; но по этому движению он понял, что
угадал верно, и, грубо оттолкнув ее руку, быстро схватил портфель, в котором он знал, что
она клала самые нужные бумаги. Она хотела вырвать портфель, но он оттолкнул ее.
– Сядьте! мне нужно говорить с вами, – сказал он, положив портфель под мышку и так
напряженно прижав его локтем, что плечо его поднялось.
Она с удивлением и робостью молча глядела на него.
– Я сказал вам, что не позволю вам принимать вашего любовника у себя.
– Мне нужно было видеть его, чтоб…
Она остановилась, не находя никакой выдумки.
– Не вхожу в подробности о том, для чего женщине нужно видеть любовника.
– Я хотела, я только… – вспыхнув, сказала она. Эта его грубость раздражила ее и
придала ей смелости. – Неужели вы не чувствуете, как вам легко оскорблять меня? – сказала
она.
– Оскорблять можно честного человека и честную женщину, но сказать вору, что он
вор, есть только la constatation d'un fait.
– Этой новой черты – жестокости я не знала еще в вас.
– Вы называете жестокостью то, что муж предоставляет жене свободу, давая ей
честный кров имени только под условием соблюдения приличий. Это жестокость?
– Это хуже жестокости, это подлость, если уже вы хотите знать! – со взрывом злобы