Page 210 - Анна Каренина

его месте, я бы давно убила, я бы разорвала на куски эту жену, такую, как я, а не говорила
бы: ты, ma chere, Анна. Это не человек, это министерская машина. Он не понимает, что я
твоя жена, что он чужой, что он лишний… Не будем, не будем говорить!…
– Ты не права и не права, мой друг, – сказал Вронский, стараясь успокоить ее. – Но все
равно, не будем о нем говорить. Расскажи мне, что ты делала? Что с тобой? Что такое эта
болезнь и что сказал доктор?
Она смотрела на него с насмешливою радостью. Видимо, она нашла еще смешные и
уродливые стороны в муже и ждала времени, чтоб их высказать.
Он продолжал:
– Я догадываюсь, что это не болезнь, а твое положение. Когда это будет?
Насмешливый блеск потух в ее глазах, но другая улыбка – знания чего-то неизвестного
ему и тихой грусти – заменила ее прежнее выражение.
– Скоро, скоро. Ты говорил, что наше положение мучительно, что надо развязать его.
Если бы ты знал, как мне оно тяжело, что бы я дала за то, чтобы свободно и смело любить
тебя! Я бы не мучалась и тебя не мучала бы своею ревностью… И это будет скоро, но не так,
как мы думаем.
И при мысли о том, как это будет, она так показалась жалка самой себе, что слезы
выступили ей на глаза, и она не могла продолжать. Она положила блестящую под лампой
кольцами и белизной руку на его рукав.
– Это не будет так, как мы думаем. Я не хотела тебе говорить этого, но ты заставил
меня. Скоро, скоро все развяжется, и мы все, все успокоимся и не будем больше мучаться.
– Я не понимаю, – сказал он, понимая.
– Ты спрашивал, когда? Скоро. И я не переживу этого. Не перебивай! – И она
заторопилась говорить. – Я знаю это, и знаю верно. Я умру, и очень рада, что умру и избавлю
себя и вас.
Слезы потекли у нее из глаз; он нагнулся к ее руке и стал целовать, стараясь скрыть
свое волнение, которое, он знал, не имело никакого основания, но он не мог преодолеть его.
– Вот так, вот это лучше, – говорила она, пожимая сильным движением его руку. – Вот
одно, одно, что нам осталось.
Он опомнился и поднял голову.
– Что за вздор! Что за бессмысленный вздор ты говоришь!
– Нет, это правда.
– Что, что правда?
– Что я умру. Я видела сон.
– Сон? – повторил Вронский и мгновенно вспомнил своего мужика во сне.
– Да, сон, – сказала она. – Давно уж я видела этот сон. Я видела, что я вбежала в свою
спальню, что мне нужно там взять что-то, узнать что-то; ты знаешь, как это бывает во сне, –
говорила она, с ужасом широко открывая глаза, – и в спальне, в углу, стоит что-то.
– Ах, какой вздор! Как можно верить…
Но она не позволила себя перебить. То, что она говорила, было слишком важно для нее.
– И это что-то повернулось, и я вижу, что это мужик с взъерошенною бородой,
маленький и страшный. Я хотела бежать, но он нагнулся над мешком и руками что-то
копошится там…
Она представила, как он копошился в мешке. Ужас был на ее лице. И Вронский,
вспоминая свой сон, чувствовал такой же ужас, наполнявший его душу.
– Он копошится и приговаривает по-французски, скоро-скоро и, знаешь, грассирует: «Il
faut le battre le fer, le broyer, le petrir…» И я от страха захотела проснуться, проснулась… но я
проснулась во сне. И стала спрашивать себя, что это значит. И Корней мне говорит: «Родами,
родами умрете, родами, матушка…» И я проснулась…
– Какой вздор, какой вздор! – говорил Вронский, но он сам чувствовал, что не было
никакой убедительности в его голосе.
– Но не будем говорить. Позвони, я велю подать чаю. Да подожди, теперь не долго я…