Page 209 - Анна Каренина

физически она изменилась к худшему. Она вся расширела, и в лице ее, в то время как она
говорила об актрисе, было злое, искажавшее ее лицо выражение. Он смотрел на нее, как
смотрит человек на сорванный им и завядший цветок, в котором он с трудом узнает красоту,
за которую он сорвал и погубил его. И, несмотря на то, он чувствовал, что тогда, когда
любовь его была сильнее, он мог, если бы сильно захотел этого, вырвать эту любовь из
своего сердца, но теперь, когда, как в эту минуту, ему казалось, что он не чувствовал любви
к ней, он знал, что связь его с ней не может быть разорвана.
– Ну, ну, так что ты хотел сказать мне про принца? Я прогнала, прогнала беса, –
прибавила она. Бесом называлась между ними ревность. – Да, так что ты начал говорить о
принце? Почему тебе так тяжело было?
– Ах, невыносимо! – сказал он, стараясь уловить нить потерянной мысли. – Он не
выигрывает от близкого знакомства. Если определить его, то это прекрасно выкормленное
животное, какие на выставках получают перые медали, и больше ничего, – говорил он с
досадой, заинтересовавшею ее.
– Нет, как же? – возразила она. – Все-таки он многое видел, образован?
– Это совсем другое образование – их образование. Он, видно, что и образован только
для того, чтоб иметь право презирать образование, как они все презирают, кроме животных
удовольствий.
– Да ведь вы все любите эти животные удовольствия, – сказала она, и опять он заметил
мрачный взгляд, который избегал его.
– Что это ты так защищаешь его? – сказал он, улыбаясь.
– Я не защищаю, мне совершенно все равно; но я думаю, что если бы ты сам не любил
этих удовольствий, то ты мог бы отказаться. А тебе доставляет удовольствие смотреть на
Терезу в костюме Евы…
– Опять, опять дьявол! – взяв руку, которую она положила на стол, и целуя ее, сказал
Вронский.
– Да, но я не могу! Ты не знаешь, как я измучалась, ожидая тебя! Я думаю, что я не
ревнива. Я не ревнива; я верю тебе, когда ты тут, со мной; но когда ты где-то один ведешь
свою непонятную мне жизнь…
Она отклонилась от него, выпростала, наконец, крючок из вязанья, и быстро, с
помощью указательного пальца, стали накидываться одна за другой петли белой, блестевшей
под светом лампы шерсти, и быстро, нервически стала поворачиваться тонкая кисть в шитом
рукавчике.
– Ну как же? где ты встретил Алексея Александровича? – вдруг ненатурально зазвенел
ее голос.
– Мы столкнулись в дверях.
– И он так поклонился тебе?
Она вытянула лицо и, полузакрыв глаза, быстро изменила выражение лица, сложила
руки, и Вронский в ее красивом лице вдруг увидал то самое выражение лица, с которым
поклонился ему Алексей Александрович. Он улыбнулся, а она весело засмеялась тем милым
грудным смехом, который был одною из главных ее прелестей.
– Я решительно не понимаю его, – сказал Вронский. – Если бы после твоего
объяснения на даче он разорвал с тобой, если б он вызвал меня на дуэль… но этого я не
понимаю: как он может переносить такое положение? Он страдает, это видно.
– Он? – с усмешкой сказала она. – Он совершенно доволен.
– За что мы все мучаемся, когда все могло бы быть так хорошо?
– Только не он. Разве я не знаю его, эту ложь, которою он весь пропитан?… Разве
можно, чувствуя что-нибудь, жить, как он живет со мной? Он ничего не понимает, не
чувствует. Разве может человек, который что-нибудь чувствует, жить с своею преступною
женой в одном доме? Разве можно говорить с ней? Говорить ей ты?
И опять она невольно представила его. «Ты, ma chere, ты, Анна!»
– Это не мужчина, не человек, это кукла! Никто не знает, но я знаю. О, если б я была на