Page 227 - Анна Каренина

вступая в разговор, сказала с раздражительностью Дарья Александровна, вероятно
догадываясь, какую девушку имел в виду Степан Аркадьич.
– Но мы стоим за принцип, за идеал! – звучным басом возражал Песцов. – Женщина
хочет иметь право быть независимою, образованною. Она стеснена, подавлена сознанием
невозможности этого.
– А я стеснен и подавлен тем, что меня не примут в кормилицы в воспитательный дом,
– опять сказал старый князь, к великой радости Туровцына, со смеху уронившего спаржу
толстым концом в соус.

XI

Все принимали участие в общем разговоре, кроме Кити и Левина. Сначала, когда
говорилось о влиянии, которое имеет один народ на другой, Левину невольно приходило в
голову то, что он имел сказать по этому предмету; но мысли эти, прежде для него очень
важные, как бы во сне мелькали в его голове и не имели для него теперь ни малейшего
интереса. Ему даже странно казалось, зачем они так стараются говорить о том, что никому не
нужно. Для Кити точно так же, казалось, должно бы быть интересно то, что они говорили о
правах и образовании женщин. Сколько раз она думала об этом; вспоминая о своей
заграничной приятельнице Вареньке, о ее тяжелой зависимости, сколько раз думала про
себя, что с ней самой будет, если она не выйдет замуж, и сколько раз спорила об этом с
сестрою! Но теперь это нисколько не интересовало ее. У них шел свой разговор с Левиным,
и не разговор, а какое-то таинственное общение, которое с каждою минутой все ближе
связывало их и производило в обоих чувство радостного страха пред тем неизвестным, в
которое они вступали.
Сначала Левин, на вопрос Кити о том, как он мог видеть ее прошлого года в карете,
рассказал ей, как он шел с покоса по большой дороге и встретил ее.
– Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в своем
уголке. Чудное утро было. Я иду и думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с
бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я в окно – вы сидите вот так и обеими
руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, – говорил он, улыбаясь. –
Как бы я желал знать, о чем вы тогда думали. О важном?
«Не была ли растрепана?» – подумала она; но, увидав восторженную улыбку, которую
вызывали в его воспоминании эти подробности, она почувствовала, что, напротив,
впечатление, произведенное ею, было очень хорошее. Она покраснела и радостно
засмеялась.
– Право, не помню.
– Как хорошо смеется Туровцын! – сказал Левин, любуясь на его влажные глаза и
трясущееся тело.
– Вы давно его знаете? – спросила Кити.
– Кто его не знает!
– И я вижу, что вы думаете, что он дурной человек?
– Не дурной, а ничтожный.
– И неправда! И поскорей не думайте больше так! – сказала Кити. – Я тоже была о нем
очень низкого мнения, но это, это – премилый и удивительно добрый человек. Сердце у него
золотое.
– Как это вы могли узнать его сердце?
– Мы с ним большие друзья. Я очень хорошо знаю его. Прошлую зиму, вскоре после
того… как вы у нас были, – сказала она с виноватою и вместе доверчивою улыбкой, – у
Долли дети все были в скарлатине, и он зашел к ней как-то. И можете себе представить, –
говорила она шепотом, – ему так жалко стало ее, что он остался и стал помогать ей ходить за
детьми. Да, и три недели прожил у них в доме и как нянька ходил за детьми.
– Я рассказываю Константину Дмитричу про Туровцына в скарлатине, – сказала она,