Page 250 - Анна Каренина

с удивлением чувствуя непривычную робость.
Чувство это было так неожиданно и странно, что Степан Аркадьич не поверил, что это
был голос совести, говоривший ему, что дурно то, что он был намерен делать. Степан
Аркадьич сделал над собой усилие и поборол нашедшую на него робость.
– Надеюсь, что ты веришь в мою любовь к сестре и в искреннюю привязанность и
уважение к тебе, – сказал он, краснея.
Алексей Александрович остановился и ничего не отвечал, но лицо его поразило
Степана Аркадьича бывшим на нем выражением покорной жертвы.
– Я намерен был, я хотел поговорить о сестре и о вашем положении взаимном, – сказал
Степан Аркадьич, все еще борясь с непривычною застенчивостью. Алексей Александрович
грустно усмехнулся, посмотрел на шурина и, не отвечая, подошел к столу, взял с него
начатое письмо и подал шурину.
– Я не переставая думаю о том же. И вот что я начал писать, полагая, что я лучше
скажу письменно и что мое присутствие раздражает ее, – сказал он, подавая письмо.
Степан Аркадьич взял письмо, с недоумевающим удивлением посмотрел на тусклые
глаза, неподвижно остановившиеся на нем, и стал читать.
«Я вижу, что мое присутствие тяготит вас. Как ни тяжело мне было убедиться в этом, я
вижу, что это так и не может быть иначе. Я не виню вас, и бог мне свидетель, что я, увидев
вас во время вашей болезни, от всей души решился забыть все, что было между нами, и
начать новую жизнь. Я не раскаиваюсь и никогда не раскаюсь в том, что я сделал; но я желал
одного, вашего блага, блага вашей души, и теперь я вижу, что не достиг этого. Скажите мне
вы сами, что даст вам истинное счастье и спокойствие вашей души. Я предаюсь весь вашей
воле и вашему чувству справедливости».
Степан Аркадьич передал назад письмо и с тем же недоумением продолжал смотреть
на зятя, не зная, что сказать. Молчание это было им обоим так неловко, что в губах Степана
Аркадьича произошло болезненное содрогание в то время, как он молчал, не спуская глаз с
лица Каренина.
– Вот что я хотел сказать ей, – сказал Алексей Александрович, отвернувшись.
– Да, да… – сказал Степан Аркадьич, не в силах отвечать, так как слезы подступали
ему к горлу. – Да, да. Я понимаю вас, – наконец выговорил он.
– Я желаю знать, чего она хочет, – сказал Алексей Александрович.
– Я боюсь, что она сама не понимает своего положения. Она не судья, – оправляясь,
говорил Степан Аркадьич. – Она подавлена, именно подавлена твоим великодушием. Если
она прочтет это письмо, она не в силах будет ничего сказать, она только ниже опустит
голову.
– Да, но что же в таком случае? Как объяснить… как узнать ее желание?
– Если ты позволяешь мне сказать свое мнение, то я думаю, что от тебя зависит указать
прямо те меры, которые ты находишь нужными, чтобы прекратить это положение.
– Следовательно, ты находишь, что его нужно прекратить? – перебил его Алексей
Александрович. – Но как? – прибавил он, сделав непривычный жест руками пред глазами, –
не вижу никакого возможного выхода.
– Во всяком положении есть выход, – сказал, вставая и оживляясь, Степан Аркадьич. –
Было время, когда ты хотел разорвать… Если ты убедишься теперь, что вы не можете
сделать взаимного счастия…
– Счастье можно различно понимать. Но положим, что я на все согласен, я ничего не
хочу. Какой же выход из нашего положения?
– Если ты хочешь знать мое мнение, – сказал Степан Аркадьич с тою же смягчающею,
миндально-нежною улыбкой, с которой он говорил с Анной. Добрая улыбка была так
убедительна, что невольно Алексей Александрович, чувствуя свою слабость и подчиняясь
ей, готов был верить тому, что скажет Степан Аркадьич. – Она никогда не выскажет этого.
Но одно возможно, одного она может желать, – продолжал Степан Аркадьич, – это –
прекращение отношений и всех связанных с ними воспоминаний. По-моему, в вашем