Page 248 - Анна Каренина

себя бессильным; он знал вперед, что все против него и что его не допустят сделать то, что
казалось ему теперь так естественно и хорошо, а заставят сделать то, что дурно, но им
кажется должным.

XXI

Еще Бетси не успела выйти из залы, как Степан Аркадьич, только что приехавший от
Елисеева, где были получены свежие устрицы, встретил ее в дверях.
– А! княгиня! вот приятная встреча! – заговорил он. – А я был у вас.
– Встреча на минуту, потому что я уезжаю, – сказала Бетси, улыбаясь и надевая
перчатку.
– Постойте, княгиня, надевать перчатку, дайте поцеловать вашу ручку. Ни за что я так
не благодарен возвращению старинных мод, как за целованье рук.
– Он поцеловал руку Бетси. – Когда же увидимся?
– Вы не сто'ите, – отвечала Бетси улыбаясь.
– Нет, я очень сто'ю, потому что я стал самый серьезный человек. Я не только
устраиваю свои, но и чужие семейные дела, – сказал он с значительным выражением лица.
– Ах, я очень рада! – отвечала Бетси, тотчас же поняв, что он говорит про Анну. И,
вернувшись в залу, они стали в углу. – Он уморит ее, – сказала Бетси значительным
шепотом. – Это невозможно, невозможно…
– Я очень рад, что вы так думаете, – сказал Степан Аркадьич, покачивая головой с
серьезным и страдальчески-сочувственным выражением лица, – я для этого приехал в
Петербург.
– Весь город об этом говорит, – сказала она. – Это невозможное положение. Она тает и
тает. Он не понимает, что она одна из тех женщин, которые не могут шутить своими
чувствами. Одно из двух: или увези он ее, энергически поступи, или дай развод. А это душит
ее.
– Да, да… именно… – вздыхая, говорил Облонский. – Я за тем и приехал. То есть не
собственно за тем… Меня сделали камергером, ну, надо было благодарить. Но, главное, надо
устроить это.
– Ну, помогай вам бог! – сказала Бетси.
Проводив княгиню Бетси до сеней, еще раз поцеловав ее руку выше перчатки, там, где
бьется пульс, и наврав ей еще такого неприличного вздору, что она уже не знала, сердиться
ли ей, или смеяться, Степан Аркадьич пошел к сестре. Он застал ее в слезах.
Несмотря на то брызжущее весельем расположение духа, в котором он находился,
Степан Аркадьич тотчас естественно перешел в тот сочувствующий,
поэтически-возбужденный тон, который подходил к ее настроению. Он спросил ее о
здоровье и как она провела утро.
– Очень, очень дурно. И день, и утро, и все прошедшие и будущие дни, – сказала она.
– Мне кажется, ты поддаешься мрачности. Надо встряхнуться, надо прямо взглянуть на
жизнь. Я знаю, что тяжело, но…
– Я слыхала, что женщины любят людей даже за их пороки, – вдруг начала Анна, – но я
ненавижу его за его добродетель. Я не могу жить с ним. Ты пойми, его вид физически
действует на меня, я выхожу из себя. Я не могу, не могу жить с ним. Что же мне делать? Я
была несчастлива и думала, что нельзя быть несчастнее, но того ужасного состояния,
которое теперь испытываю, я не могла себе представить. Ты поверишь ли, что я, зная, что он
добрый, превосходный человек, что я ногтя его не стою, я все-таки ненавижу его. Я
ненавижу его за его великодушие. И мне ничего не остается, кроме…
Она хотела сказать смерти, но Степан Аркадьич не дал ей договорить.
– Ты больна и раздражена, – сказал он, – поверь, что ты преувеличиваешь ужасно. Тут
нет ничего такого страшного.
И Степан Аркадьич улыбнулся. Никто бы на месте Степана Аркадьича, имея дело с