Page 252 - Анна Каренина

Но, видно, это была воля божия, – прибавил он и, сказав это, почувствовал, что это было
глупо, и с трудом удержал улыбку над своею глупостью.
Алексей Александрович хотел что-то ответить, но слезы остановили его.
– Это несчастие роковое, и надо признать его. Я признаю это несчастие
совершившимся фактом и стараюсь помочь и ей и тебе, – сказал Степан Аркадьич.
Когда Степан Аркадьич вышел из комнаты зятя, он был тронут, но это не мешало ему
быть довольным тем, что он успешно совершил это дело, так как он был уверен, что Алексей
Александрович не отречется от своих слов. К этому удовольствию примешивалось еще и то,
что ему пришла мысль, что, когда это дело сделается, он жене и близким знакомым будет
задавать вопрос: «Какая разница между мною и государем? Государь делает развод – и
никому оттого не лучше, а я сделал развод, и троим стало лучше… Или: какое сходство
между мной и государем? Когда… Впрочем, придумаю лучше», – сказал он себе с улыбкой.

XXIII

Рана Вронского была опасна, хотя она и миновала сердце. И несколько дней он
находился между жизнью и смертью. Когда в первый раз он был в состоянии говорить, одна
Варя, жена брата, была в его комнате.
– Варя! – сказал он, строго глядя на нее, – я выстрелил в себя нечаянно. И, пожалуйста,
никогда не говори про это и так скажи всем. А то это слишком глупо!
Не отвечая на его слова, Варя нагнулась над ним и с радостной улыбкой посмотрела
ему в лицо. Глаза были светлые, не лихорадочные, но выражение их было строгое.
– Ну, слава богу! – сказала она. – Не больно тебе?
– Немного здесь. – Он указал на грудь.
– Так дай я перевяжу тебе.
Он, молча сжав свои широкие скулы, смотрел на нее, пока она перевязывала его. Когда
она кончила, он сказал:
– Я не в бреду; пожалуйста, сделай, чтобы не было разговоров о том, что я выстрелил в
себя нарочно.
– Никто и не говорит. Только надеюсь, что ты больше не будешь нечаянно стрелять, –
сказала она с вопросительною улыбкой.
– Должно быть, не буду, а лучше бы было…
И он мрачно улыбнулся.
Несмотря на эти слова и улыбку, которые так испугали Варю, когда прошло воспаление
и он стал оправляться, он почувствовал, что совершенно освободился от одной части своего
горя. Он этим поступком как будто смыл с себя стыд и унижение, которые он прежде
испытывал. Он мог спокойно думать теперь об Алексее Александровиче. Он признавал все
великодушие его и уже не чувствовал себя униженным. Он, кроме того, опять попал в
прежнюю колею жизни. Он видел возможность без стыда смотреть в глаза людям и мог
жить, руководствуясь своими привычками. Одно, чего он не мог вырвать из своего сердца,
несмотря на то, что он не переставая боролся с этим чувством, это было доходящее до
отчаяния сожаление о том, что он навсегда потерял ее. То, что он теперь, искупив пред
мужем свою вину, должен был отказаться от нее и никогда не становиться впредь между ею
с ее раскаянием и ее мужем, было твердо решено в его сердце; но он не мог вырвать из
своего сердца сожаления о потере ее любви, не мог стереть в воспоминании те минуты
счастия, которые он знал с ней, которые так мало ценимы им были тогда и которые во всей
своей прелести преследовали его теперь.
Серпуховской придумал ему назначение в Ташкент, и Вронский без малейшего
колебания согласился на это предложение. Но чем ближе подводило время отъезда, тем
тяжелее становилась ему та жертва, которую он приносил тому, что он считал должным.
Рана его зажила, и он уже выезжал, делая приготовления к отъезду в Ташкент.
«Один раз увидать ее и потом зарыться, умереть», – думал он и, делая прощальные