Page 333 - Анна Каренина

– Это у нас не принято.
В глазах Левина она была виновата в том, что она допустила такие отношения, и еще
больше виновата в том, что так неловко показала, что они ей не нравятся.
– Ну что за охота спать! – сказал Степан Аркадьич, после выпитых за ужином
нескольких стаканов вина пришедший в свое самое милое и поэтическое настроение. –
Смотри, смотри, Кити, – говорил он, указывая на поднимавшуюся из-за лип луну, – что за
прелесть! Весловский, вот когда серенаду. Ты знаешь, у него славный голос, мы с ним
спелись дорогой. Он привез с собой прекрасные романсы, новые два. С Варварой
Андреевной бы спеть.
Когда все разошлись, Степан Аркадьич еще долго ходил с Весловским по аллее, и
слышались их спевавшиеся на новом романсе голоса.
Слушая эти голоса, Левин насупившись сидел на кресле в спальне жены и упорно
молчал на ее вопросы о том, что с ним; но когда, наконец, она сама, робко улыбаясь,
спросила: «Уж не что ли нибудь не понравилось тебе с Весловским?» – его прорвало, и он
высказал все; то, что он высказывал, оскорбляло его и потому еще больше его раздражало.
Он стоял пред ней с страшно блестевшими из-под насупленных бровей глазами и
прижимал к груди сильные руки, как будто напрягая все силы свои, чтобы удержать себя.
Выражение лица его было бы сурово и даже жестоко, если б оно вместе с тем не выражало
страдания, которое трогало ее. Скулы его тряслись, и голос обрывался.
– Ты пойми, что я не ревную: это мерзкое слово. Я не могу ревновать и верить, чтоб…
Я не могу сказать, что я чувствую, но это ужасно… Я не ревную, но я оскорблен, унижен
тем, что кто-нибудь смеет думать, смеет смотреть на тебя такими глазами…
– Да какими глазами? – говорила Кити, стараясь как можно добросовестнее вспомнить
все речи и жесты нынешнего вечера и все их оттенки.
Во глубине души она находила, что было что-то именно в ту минуту, как он перешел за
ней на другой конец стола, но не смела признаться в этом даже самой себе, тем более не
решалась сказать это ему и усилить этим его страдание.
– И что же может быть привлекательного во мне, какая я?…
– Ах! – вскрикнул он, хватаясь за голову. – Ты бы не говорила!… Значит, если бы ты
была привлекательна…
– Да нет, Костя, да постой, да послушай! – говорила она, с
страдальчески-соболезнующим выражением глядя на него. – Ну, что же ты можешь думать?
Когда для меня нет людей, нету, нету!… Ну хочешь ты, чтоб я никого не видала?
В первую минуту ей была оскорбительна его ревность; ей было досадно, что малейшее
развлечение, и самое невинное, было ей запрещено; но теперь она охотно пожертвовала бы и
не такими пустяками, а всем для его спокойствия, чтоб избавить его от страдания, которое он
испытывал.
– Ты пойми ужас и комизм моего положения, – продолжал он отчаянным шепотом, –
что он у меня в доме, что он ничего неприличного, собственно, ведь не сделал, кроме этой
развязности и поджимания ног. Он считает это самым хорошим тоном, и потому я должен
быть любезен с ним.
– Но, Костя, ты преувеличиваешь, – говорила Кити, в глубине души радуясь той силе
любви к ней, которая выражалась теперь в его ревности.
– Ужаснее всего то, что ты – какая ты всегда, и теперь, когда ты такая святыня для
меня, мы так счастливы, так особенно счастливы, и вдруг такая дрянь… Не дрянь, зачем я
его браню? Мне до него дела нет. Но за что мое, твое счастье?…
– Знаешь, я понимаю, отчего это сделалось, – начала Кити.
– Отчего? отчего?
– Я видела, как ты смотрел, когда мы говорили за ужином.
– Ну да, ну да! – испуганно сказал Левин.
Она рассказала ему, о чем они говорили. И, рассказывая это, она задыхалась от
волнения. Левин помолчал, потом пригляделся к ее бледному, испуганному лицу и вдруг