Page 334 - Анна Каренина

схватился за голову.
– Катя, я измучал тебя! Голубчик, прости меня! Это сумасшествие! Катя, я кругом
виноват. И можно ли было из такой глупости так мучаться?
– Нет, мне тебя жалко.
– Меня? Меня? Что я? Сумасшедший… А тебя за что? Это ужасно думать, что всякий
человек чужой может расстроить наше счастье.
– Разумеется, это-то и оскорбительно…
– Нет, так я, напротив, оставлю его нарочно у нас все лето и буду рассыпаться с ним в
любезностях, – говорил Левин, целуя ее руки. – Вот увидишь. Завтра… Да, правда, завтра мы
едем.

VIII

На другой день, дамы еще не вставали, как охотничьи экипажи, катки и тележка стояли
у подъезда, и Ласка, еще с утра понявшая, что едут на охоту, навизжавшись и напрыгавшись
досыта, сидела на катках подле кучера, взволнованно и неодобрительно за промедление
глядя на дверь, из которой все еще не выходили охотники. Первый вышел Васенька
Весловский в больших новых сапогах, доходивших до половины толстых ляжек, в зеленой
блузе, подпоясанной новым, пахнущим кожей патронташем, и в своем колпачке с лентами, и
с английским новеньким ружьем без антапок и перевязи. Ласка подскочила к нему,
поприветствовала его, попрыгав, спросила у него по-своему, скоро ли выйдут те, но, не
получив от него ответа, вернулась на свой пост ожидания и опять замерла, повернув набок
голову и насторожив одно ухо. Наконец дверь с грохотом отворилась, вылетел, кружась и
повертываясь на воздухе, Крак, половопегий пойнтер Степана Аркадьича, и вышел сам
Степан Аркадьич с ружьем в руках и с сигарой во рту. «Тубо, тубо, Крак!» – покрикивал он
ласково на собаку, которая вскидывала ему лапы на живот и грудь, цепляясь ими за ягдташ.
Степан Аркадьич был одет в поршни и подвертки, в оборванные панталоны и короткое
пальто. На голове была развалина какой-то шляпы, но ружье новой системы было
игрушечка, и ягдташ и патронташ, хотя истасканные, были наилучшей доброты.
Васенька Весловский не понимал прежде этого настоящего охотничьего щегольства –
быть в отрепках, но иметь охотничью снасть самого лучшего качества. Он понял это теперь,
глядя на Степана Аркадьича, в этих отрепках сиявшего своею элегантною, откормленною и
веселою барскою фигурой, и решил, что он к следующей охоте непременно так устроится.
– Ну, а хозяин наш что? – спросил он.
– Молодая жена, – улыбаясь, сказал Степан Аркадьич.
– Да, и такая прелестная.
– Он уже был одет. Верно, опять побежал к ней.
Степан Аркадьич угадал. Левин забежал опять к жене спросить у нее еще раз, простила
ли она его за вчерашнюю глупость, и еще затем, чтобы попросить ее, чтобы она, ради
Христа, была осторожнее. Главное, от детей была бы дальше, – они всегда могут толкнуть.
Потом надо было еще раз получить от нее подтверждение, что она не сердится на него за то,
что он уезжает на два дня, и еще просить ее непременно прислать ему записку завтра утром с
верховым, написать хоть только два слова, только чтоб он мог знать, что она благополучна.
Кити, как всегда, больно было на два дня расставаться с мужем, но, увидав его
оживленную фигуру, казавшуюся особенно большою и сильною в охотничьих сапогах и
белой блузе, и какое-то непонятное ей сияние охотничьего возбуждения, она из-за его
радости забыла свое огорчение и весело простилась с ним.
– Виноват, господа! – сказал он, выбегая на крыльцо. – Завтрак положили? Зачем
рыжего направо? Ну, все равно. Ласка, брось, пошла сидеть!
– Пусти в холостое стадо, – обратился он к скотнику, дожидавшемуся его у крыльца с
вопросом о валушках. – Виноват, вот еще злодей идет.
Левин соскочил с катков, на которые он уже сел было, к рядчику-плотнику, с саженью