Page 363 - Анна Каренина

чувствует себя виноватым?» Она предвидела все только неприятное, но не угадала того, о
чем он хотел говорить с ней.
– Вы имеете такое влияние на Анну, она так любит вас, – сказал он, – помогите мне.
Дарья Александровна вопросительно-робко смотрела на его энергическое лицо,
которое то все, то местами выходило на просвет солнца в тени лип, то опять омрачалось
тенью, и ожидала того, что он скажет дальше, но он, цепляя тростью за щебень, молча шел
подле нее.
– Если вы приехали к нам, вы, единственная женщина из прежних друзей Анны, – я не
считаю княжну Варвару, – то я понимаю, что вы сделали это не потому, что вы считаете
наше положение нормальным, но потому, что вы, понимая всю тяжесть этого положения, все
так же любите ее и хотите помочь ей. Так ли я вас понял? – спросил он, оглянувшись на нее.
– О да, – складывая зонтик, ответила Дарья Александровна, – но…
– Нет, – перебил он и невольно, забывшись, что он этим ставит в неловкое положение
свою собеседницу, остановился, так что и она должна была остановиться. – Никто больше и
сильнее меня не чувствует всей тяжести положения Анны. И это понятно, если вы делаете
мне честь считать меня за человека, имеющего сердце. Я причиной этого положения, и
потому я чувствую его.
– Я понимаю, – сказала Дарья Александровна, невольно любуясь им, как он искренно и
твердо сказал это. – Но именно потому, что вы себя чувствуете причиной, вы
преувеличиваете, я боюсь, – сказала она. – Положение ее тяжело в свете, я понимаю.
– В свете это ад! – мрачно нахмурившись, быстро проговорил он. – Нельзя представить
себе моральных мучений хуже тех, которые она пережила в Петербурге в две недели… и я
прошу вас верить этому.
– Да, но здесь, до тех пор, пока ни Анна… ни вы не чувствуете нужды в свете…
– Свет! – с презрением сказал он. – Какую я могу иметь нужду в свете?
– До тех пор – а это может быть всегда – вы счастливы и спокойны. Я вижу по Анне,
что она счастлива, совершенно счастлива, она успела уже сообщить мне, – сказала Дарья
Александровна улыбаясь; и невольно, говоря это, она теперь усумнилась в том,
действительно ли Анна счастлива.
Но Вронский, казалось, не сомневался в этом.
– Да, да, – сказал он. – Я знаю, что она ожила после всех ее страданий; она счастлива.
Она счастлива настоящим. Но я?… я боюсь того, что ожидает нас… Виноват, вы хотите
идти?
– Нет, все равно.
– Ну, так сядемте здесь.
Дарья Александровна села на садовую скамейку в углу аллеи. Он остановился пред
ней.
– Я вижу, что она счастлива, – повторил он, и сомнение в том, счастлива ли она, еще
сильнее поразило Дарью Александровну. – Но может ли это так продолжаться? Хорошо ли,
дурно ли мы поступили, это другой вопрос; но жребий брошен, – сказал он, переходя с
русского на французский язык, – и мы связаны на всю жизнь. Мы соединены самыми
святыми для нас узами любви. У нас есть ребенок, у нас могут быть еще дети. Но закон и все
условия нашего положения таковы, что являются тысячи компликаций, которых она теперь,
отдыхая душой после всех страданий и испытаний, не видит и не хочет видеть. И это
понятно. Но я не могу не видеть. Моя дочь по закону – не моя дочь, а Каренина. Я не хочу
этого обмана! – сказал он с энергическим жестом отрицания и мрачно-вопросительно
посмотрел на Дарью Александровну.
Она ничего не отвечала и только смотрела на него. Он продолжал:
– И завтра родится сын, мой сын, и он по закону – Каренин, он не наследник ни моего
имени, ни моего состояния, и как бы мы счастливы ни были в семье и сколько бы у нас ни
было детей, между мною и ими нет связи. Они Каренины. Вы поймите тягость и ужас этого
положения! Я пробовал говорить про это Анне. Это раздражает ее. Она не понимает, и я не