Page 364 - Анна Каренина

могу ей высказать все. Теперь посмотрите с другой стороны. Я счастлив ее любовью, но я
должен иметь занятия. Я нашел это занятие, и горжусь этим занятием, и считаю его более
благородным, чем занятия моих бывших товарищей при дворе и по службе. И уже, без
сомнения, не променяю этого дела на их дело. Я работаю здесь, сидя на месте, и я счастлив,
доволен, и нам ничего более не нужно для счастья. Я люблю эту деятельность. Cela n'est pas
un pis-aller, напротив…
Дарья Александровна заметила, что в этом месте своего объяснения он путал, и не
понимала хорошенько этого отступления, но чувствовала, что, раз начав говорить о своих
задушевных отношениях, о которых он не мог говорить с Анной, он теперь высказывал все и
что вопрос о его деятельности в деревне находился в том же отделе задушевных мыслей, как
и вопрос о его отношениях к Анне.
– Итак, я продолжаю, – сказал он, очнувшись. – Главное же то, что, работая,
необходимо иметь убеждение, что дело мое не умрет со мною, что у меня будут наследники,
– а этого у меня нет. Представьте себе положение человека, который знает вперед, что дети
его и любимой им женщины не будут его, а чьи-то, кого-то того, кто их ненавидит и знать не
хочет. Ведь это ужасно!
Он замолчал, очевидно, в сильном волнении.
– Да, разумеется, я это понимаю. Но что же может Анна? – спросила Дарья
Александровна.
– Да, это приводит меня к цели моего разговора, – сказал он, с усилием успокоиваясь. –
Анна может, это зависит от нее… Даже для того, чтобы просить государя об усыновлении,
необходим развод. А это зависит от Анны. Муж ее согласен был на развод – тогда ваш муж
совсем было устроил это. И теперь, я знаю, он не отказал бы. Стоило бы только написать
ему. Он прямо отвечал тогда, что если она выразит желание, он не откажет. Разумеется, –
сказал он мрачно, – это одна из этих фарисейских жестокостей, на которые способны только
эти люди без сердца. Он знает, какого мучения ей стоит всякое воспоминание о нем, и, зная
ее, требует от нее письма. Я понимаю, что ей мучительно. Но причины так важны, что надо
passer pardessus toutes ces finesses de sentiment. Il y va du bonheur et de l'existence d'Anne et de
ses enfants. Я о себе не говорю, хотя мне тяжело, очень тяжело, – сказал он с выражением
угрозы кому-то за то, что ему было тяжело. – Так вот, княгиня, я за вас бессовестно
хватаюсь, как за якорь спасения. Помогите мне уговорить ее писать ему и требовать развода!
– Да, разумеется, – задумчиво сказала Дарья Александровна, вспомнив живо свое
последнее свидание с Алексеем Александровичем. – Да, разумеется, – повторила она
решительно, вспомнив Анну.
– Употребите ваше влияние на нее, сделайте, чтоб она написала. Я не хочу и почти не
могу говорить с нею про это.
– Хорошо, я поговорю. Но как же она сама не думает? – сказала Дарья Александровна,
вдруг почему-то при этом вспоминая странную новую привычку Анны щуриться. И ей
вспомнилось, что Анна щурилась, именно когда дело касалось задушевных сторон жизни.
«Точно она на свою жизнь щурится, чтобы не все видеть», – подумала Долли. – Непременно,
я для себя и для нее буду говорить с ней, – отвечала Дарья Александровна на его выражение
благодарности.
Они встали и пошли к дому.

XXII

Застав Долли уже вернувшеюся, Анна внимательно посмотрела ей в глаза, как бы
спрашивая о том разговоре, который она имела с Вронским, но не спросила словами.
– Кажется, уж пора к обеду, – сказала она. – Совсем мы не видались еще. Я
рассчитываю на вечер. Теперь надо идти одеваться. Я думаю, и ты тоже. Мы все испачкались
на постройке.
Долли пошла в свою комнату, и ей стало смешно. Одеваться ей не во что было, потому