Page 468 - Анна Каренина

– Я не люблю газет многих, но это несправедливо, – сказал Сергей Иванович.
– Я только бы одно условие поставил, – продолжал князь. – Alphonse Karr прекрасно
это писал перед войной с Пруссией. «Вы считаете, что война необходима? Прекрасно. Кто
проповедует войну – в особый, передовой легион и на штурм, в атаку, впереди всех!»
– Хороши будут редакторы, – громко засмеявшись, сказал Катавасов, представив себе
знакомых ему редакторов в этом избранном легионе.
– Да что ж, они убегут, – сказала Долли, – только помешают.
– А коли побегут, так сзади картечью или казаков с плетьми поставить, – сказал князь.
– Да это шутка, и нехорошая шутка, извините меня, князь, – сказал Сергей Иванович.
– Я не вижу, чтобы это была шутка, это… – начал было Левин, но Сергей Иваныч
перебил его.
– Каждый член общества призван делать свойственное ему дело, – сказал он. – И люди
мысли исполняют свое дело, выражая общественное мнение. И единодушие и полное
выражение общественного мнения есть заслуга прессы и вместе с тем радостное явление.
Двадцать лет тому назад мы бы молчали, а теперь слышен голос русского народа, который
готов встать, как один человек, и готов жертвовать собой для угнетенных братьев; это
великий шаг и задаток силы.
– Но ведь не жертвовать только, а убивать турок, – робко сказал Левин.
– Народ жертвует и готов жертвовать для своей души, а не для убийства, – прибавил
он, невольно связывая разговор с теми мыслями, которые так его занимали.
– Как для души? Это, понимаете, для естественника затруднительное выражение. Что
же это такое душа? – улыбаясь, сказал Катавасов.
– Ах, вы знаете!
– Вот, ей-богу, ни малейшего понятия не имею! – с громким смехом сказал Катавасов.
– «Я не мир, а меч принес», говорит Христос, – с своей стороны возразил Сергей
Иваныч, просто, как будто самую понятную вещь, приводя то самое место из евангелия,
которое всегда более всего смущало Левина.
– Это так точно, – опять повторил старик, стоявший около них, отвечая на случайно
брошенный на него взгляд.
– Нет, батюшка, разбиты, разбиты, совсем разбиты! – весело прокричал Катавасов.
Левин покраснел от досады, не на то, что он был разбит, а на то, что он не удержался и
стал спорить.
«Нет, мне нельзя спорить с ними, – подумал он, – на них непроницаемая броня, а я
голый».
Он видел, что брата и Катавасова убедить нельзя, и еще менее видел возможности
самому согласиться с ними. То, что они проповедывали, была та самая гордость ума, которая
чуть не погубила его. Он не мог согласиться с тем, что десятки людей, в числе которых и
брат его, имели право, на основании того, что им рассказали сотни приходивших в столицы
краснобаев-добровольцев, говорить, что они с газетами выражают волю и мысль народа, и
такую мысль, которая выражается в мщении и убийстве. Он не мог согласиться с этим,
потому что и не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и не
находил этих мыслей в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из людей,
составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал, не мог
знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага
возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому
человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать для каких бы то ни было общих
целей. Он говорил вместе с Михайлычем и народом, выразившим свою мысль в предании о
призвании варягов: «Княжите и владейте нами. Мы радостно обещаем полную покорность.
Весь труд, все унижения, все жертвы мы берем на себя; но не мы судим и решаем». А теперь
народ, по словам Сергей Иванычей, отрекался от этого, купленного такой дорогой ценой,
права.
Ему хотелось еще сказать, что если общественное мнение есть непогрешимый судья, то