Page 467 - Анна Каренина

Ивановича.
– Да вот спросите у него. Он ничего не знает и не думает, – сказал Левин. – Ты слышал,
Михайлыч, об войне? – обратился он к нему. – Вот что в церкви читали? Ты что же
думаешь? Надо нам воевать за христиан?
– Что ж нам думать? Александр Николаевич, император, нас обдумал, он нас и
обдумает во всех делах. Ему видней… Хлебушка не принесть ли еще? Парнишке еще дать? –
обратился он к Дарье Александровне, указывая на Гришу, который доедал корку.
– Мне не нужно спрашивать, – сказал Сергей Иванович, – мы видели и видим сотни и
сотни людей, которые бросают все, чтобы послужить правому делу, приходят со всех сторон
России и прямо и ясно выражают свою мысль и цель. Они приносят свои гроши или сами
идут и прямо говорят зачем. Что же это значит?
– Значит, по-моему, – сказал начинавший горячиться Левин, – что в
восьмидесятимиллионном народе всегда найдутся не сотни, как теперь, а десятки тысяч
людей, потерявших общественное положение, бесшабашных людей, которые всегда готовы –
в шайку Пугачева, в Хиву, в Сербию…
– Я тебе говорю, что не сотни и не люди бесшабашные, а лучшие представители
народа! – сказал Сергей Иваныч с таким раздражением, как будто он защищал последнее
свое достояние. – А пожертвования? Тут уж прямо весь народ выражает свою волю.
– Это слово «народ» так неопределенно, – сказал Левин. – Писаря волостные, учителя и
из мужиков один на тысячу, может быть, знают, о чем идет дело. Остальные же восемьдесят
миллионов, как Михайлыч, не только не выражают своей воли, но не имеют ни малейшего
понятия, о чем им надо бы выражать свою волю. Какое же мы имеем право говорить, что это
воля народа?

XVI

Опытный в диалектике Сергей Иванович, не возражая, тотчас же перенес разговор в
другую область.
– Да, если ты хочешь арифметическим путем узнать дух народа, то, разумеется,
достигнуть этого очень трудно. И подача голосов не введена у нас и не может быть введена,
потому что не выражает воли народа; но для этого есть другие пути. Это чувствуется в
воздухе, это чувствуется сердцем. Не говорю уже о тех подводных течениях, которые
двинулись в стоячем море народа и которые ясны для всякого непредубежденного человека;
взгляни на общество в тесном смысле. Все разнообразнейшие партии мира интеллигенции,
столь враждебные прежде, все слились в одно. Всякая рознь кончилась, все общественные
органы говорят одно и одно, все почуяли стихийную силу, которая захватила их и несет в
одном направлении.
– Да это газеты все одно говорят, – сказал князь. – Это правда. Да уж так-то все одно,
что точно лягушки перед грозой. Из-за них и не слыхать ничего.
– Лягушки ли, не лягушки, – я газет не издаю и защищать их не хочу; но я говорю о
единомыслии в мире интеллигенции, – сказал Сергей Иванович, обращаясь к брату.
Левин хотел отвечать, но старый князь перебил его.
– Ну, про это единомыслие еще другое можно сказать, – сказал князь. – Вот у меня
зятек, Степан Аркадьич, вы его знаете, Он теперь получает место члена от комитета
комиссии и еще что-то, я не помню. Только делать там нечего – что ж, Долли, это не секрет!
– а восемь тысяч жалованья. Попробуйте, спросите у него, полезна ли его служба, – он вам
докажет, что самая нужная. И он правдивый человек, но нельзя же не верить в пользу восьми
тысяч.
– Да, он просил передать о получении места Дарье Александровне, – недовольно сказал
Сергей Иванович, полагая, что князь говорит некстати.
– Так-то и единомыслие газет. Мне это растолковали: как только война, то им вдвое
дохода. Как же им не считать, что судьбы народа и славян… и все это?