Page 466 - Анна Каренина

– Ну-с, ну-с, какая ваша теория? – сказал с улыбкой Катавасов Левину, очевидно
вызывая его на спор. – Почему частные люди не имеют права?
– Да моя теория та: война, с одной стороны, есть такое животное, жестокое и ужасное
дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою
ответственность начало войны, а может только правительство, которое призвано к этому и
приводится к войне неизбежно. С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу, в
государственных делах, в особенности в деле войны, граждане отрекаются от своей личной
воли.
Сергей Иванович и Катавасов с готовыми возражениями заговорили в одно время.
– В том-то и штука, батюшка, что могут быть случаи, когда правительство не
исполняет воли граждан, и тогда общество заявляет свою волю, – сказал Катавасов.
Но Сергей Иванович, очевидно, не одобрял этого возражения. Он нахмурился на слова
Катавасова и сказал другое:
– Напрасно ты так ставишь вопрос. Тут нет объявления войны, а просто выражение
человеческого, христианского чувства. Убивают братьев, единокровных и единоверцев. Ну,
положим, даже не братьев, не единоверцев, а просто детей, женщин, стариков; чувство
возмущается, и русские люди бегут, чтобы помочь прекратить эти ужасы. Представь себе,
что ты бы шел по улице и увидал бы, что пьяные бьют женщину или ребенка; я думаю, ты не
стал бы спрашивать, объявлена или не объявлена война этому человеку, а ты бы бросился на
него и защитил бы обижаемого.
– Но не убил бы, – сказал Левин.
– Нет, ты бы убил.
– Я не знаю. Если бы я увидал это, я бы отдался своему чувству непосредственному; но
вперед сказать я не могу. И такого непосредственного чувства к угнетению славян нет и не
может быть.
– Может быть, для тебя нет. Но для других оно есть, – недовольно хмурясь, сказал
Сергей Иванович. – В народе живы предания о православных людях, страдающих под игом
«нечестивых агарян». Народ услыхал о страданиях своих братий и заговорил.
– Может быть, – уклончиво сказал Левин, – но я не вижу; я сам народ, я и не чувствую
этого.
– Вот и я, – сказал князь. – Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще до
болгарских ужасов никак не понимал, почему все русские так вдруг полюбили братьев
славян, а я никакой к ним любви не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что
так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился – я вижу, что и кроме меня
есть люди, интересующиеся только Россией, а не братьями славянами. Вот и Константин.
– Личные мнения тут ничего не значат, – сказал Сергей Иваныч, – нет дела до личных
мнений, когда вся Россия – народ выразил свою волю.
– Да извините меня. Я этого не вижу. Народ и знать не знает, – сказал князь.
– Нет, папа… как же нет? А в воскресенье в церкви? – сказала Долли, прислушиваясь к
разговору. – Дай, пожалуйста, полотенце, – сказала она старику, с улыбкой смотревшему на
детей. – Уж не может быть, чтобы все…
– Да что же в воскресенье в церкви? Священнику велели прочесть. Он прочел. Они
ничего не поняли, вздыхали, как при всякой проповеди, – продолжал князь. – Потом им
сказали, что вот собирают на душеспасительное дело в церкви, ну они вынули по копейке и
дали. А на что – они сами не знают.
– Народ не может не знать; сознание своих судеб всегда есть в народе, и в такие
минуты, как нынешние, оно выясняется ему, – утвердительно сказал Сергей Иванович,
взглядывая на старика пчельника.
Красивый старик с черной с проседью бородой и густыми серебряными волосами
неподвижно стоял, держа чашку с медом, ласково и спокойно с высоты своего роста глядя на
господ, очевидно ничего не понимая и не желая понимать.
– Это так точно, – значительно покачивая головой, сказал он на слова Сергея