Page 71 - Анна Каренина

и, несмотря на то, что недавно поднялась от родов (она родила девочку в конце зимы),
несмотря на то, что у ней было много своего горя и забот, она, оставив грудного ребенка и
заболевшую девочку, заехала узнать об участи Кити, которая решалась нынче.
– Ну, что? – сказала она; входя в гостиную и не снимая шляпы. – Вы все веселые.
Верно, хорошо?
Ей попробовали рассказывать, что говорил доктор, но оказалось, что, хотя доктор и
говорил очень складно и долго, никак нельзя было передать того, что он сказал. Интересно
было только то, что решено ехать за границу.
Долли невольно вздохнула. Лучший друг ее, сестра, уезжала. А жизнь ее была не
весела. Отношения к Степану Аркадьичу после примирения сделались унизительны. Спайка,
сделанная Анной, оказалась непрочна, и семейное согласие надломилось опять в том же
месте. Определенного ничего не было, но Степана Аркадьича никогда почти не было дома,
денег тоже никогда почти не было, и подозрения неверностей постоянно мучали Долли, и
она уже отгоняла их от себя, боясь испытанного страдания ревности. Первый взрыв
ревности, раз пережитый, уже не мог возвратиться, и даже открытие неверности не могло бы
уже так подействовать на нее, как в первый раз. Такое открытие теперь только лишило бы ее
семейных привычек, и она позволяла себя обманывать, презирая его и больше всего себя за
эту слабость. Сверх того, заботы большого семейства беспрестанно мучали ее: то кормление
грудного ребенка не шло, то нянька ушла, то, как теперь, заболел один из детей.
– Что, как твои? – спросила мать.
– Ах, maman, у вас своего горя много. Лили заболела, и я боюсь, что скарлатина. Я вот
теперь выехала, чтоб узнать, а то засяду уже безвыездно, если, избави бог, скарлатина.
Старый князь после отъезда доктора тоже вышел из своего кабинета и, подставив свою
щеку Долли и поговорив с ней, обратился к жене:
– Как же решили, едете? Ну, а со мной что хотите делать?
– Я думаю, тебе остаться, Александр, – сказала жена.
– Как хотите.
– Maman, отчего же папа не поехать с нами? – сказала Кити. – И ему веселее и нам.
Старый князь встал и погладил рукой волосы Кити. Она подняла лицо и, насильно
улыбаясь, смотрела на него. Ей всегда казалось, что он лучше всех в семье понимает ее, хотя
он мало говорил с ней. Она была, как меньшая, любимица отца, и ей казалось, что любовь
его к ней делала его проницательным. Когда ее взгляд встретился теперь с его голубыми,
добрыми глазами, пристально смотревшими на нее, ей казалось, что он насквозь видит ее и
понимает все то нехорошее, что в ней делается. Она, краснея, потянулась к нему, ожидая
поцелуя, но он только потрепал ее по волосам и проговорил:
– Эти глупые шиньоны! До настоящей дочери и не доберешься, а ласкаешь волосы
дохлых баб. Ну что, Долинька, – обратился он к старшей дочери, – твой козырь что
поделывает?
– Ничего, папа, – отвечала Долли, понимая, что речь идет о муже. – Все ездит, я его
почти не вижу, – не могла она не прибавить с насмешливою улыбкой.
– Что ж, он не уехал еще в деревню лес продавать? – Нет, все собирается.
– Вот как! – проговорил князь. – Так и мне собираться? Слушаю-с, – обратился он к
жене, садясь. – А ты вот что, Катя, – прибавил он к меньшой дочери, – ты когда-нибудь, в
один прекрасный день, проснись и скажи себе: да ведь я совсем здорова и весела, и пойдем с
папа опять рано утром по морозцу гулять. А?
Казалось, очень просто было то, что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и
растерялась, как уличенный преступник. «Да, он все знает, все понимает и этими словами
говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом
ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из-комнаты.
– Вот твои шутки! – напустилась княгиня на мужа. – Ты всегда… – начала она свою
укоризненную речь.
Князь слушал довольно долго упреки княгини и молчал, но лицо его все более и более