Page 67 - Анна Каренина

казался потушенным в ней или где-то далеко припрятанным.

XXXIV

Уезжая из Петербурга, Вронский оставил свою большую квартиру на Морской
приятелю и любимому товарищу Петрицкому.
Петрицкий был молодой поручик, не особенно знатный и не только не богатый, но
кругом в долгах, к вечеру всегда пьяный и часто за разные и смешные и грязные истории
попадавший на гауптвахту, но любимый и товарищами и начальством. Подъезжая в
двенадцатом часу с железной дороги к своей квартире, Вронский увидал у подъезда
знакомую ему извозчичью карету. Из-за двери еще на свой звонок он услыхал хохот мужчин
и лепет женского голоса и крик Петрицкого: «Если кто из злодеев, то не пускать!» Вронский
не велел денщику говорить о себе и потихоньку вошел в первую комнату. Баронесса
Шильтон, приятельница Петрицкого, блестя лиловым атласом платья и румяным белокурым
личиком и, как канарейка, наполняя всю комнату своим парижским говором, сидела пред
круглым столом, варя кофе. Петрицкий в пальто и ротмистр Камеровский в полной форме,
вероятно со службы, сидели вокруг нее.
– Браво! Вронский! – закричал Петрицкий, вскакивая и гремя стулом. – Сам хозяин!
Баронесса, кофею ему из нового кофейника. Вот не ждали! Надеюсь, ты доволен украшением
твоего кабинета, – сказал он, указывая на баронессу. – Вы ведь знакомы?
– Еще бы! – сказал Вронский, весело улыбаясь и пожимая маленькую ручку баронессы.
– Как же! старый друг.
– Вы домой с дороги, – сказала баронесса, – так я бегу. Ах, я уеду сию минуту, если я
мешаю.
– Вы дома там, где вы, баронесса, – сказал Вронский. – Здравствуй, Камеровский, –
прибавил он, холодно пожимая руку Камеровского.
– Вот вы никогда не умеете говорить такие хорошенькие вещи, – обратилась баронесса
к Петрицкому.
– Нет, отчего же? После обеда и я скажу не хуже.
– Да после обеда нет заслуги! Ну, так я вам дам кофею, идите умывайтесь и убирайтесь,
– сказала баронесса, опять садясь и заботливо поворачивая винтик в новом кофейнике. –
Пьер, дайте кофе, – обратилась она к Петрицкому, которого она называла Пьер, по его
фамилии Петрицкий, не скрывая своих отношений с ним. – Я прибавлю.
– Испортите.
– Нет, не испорчу! Ну, а ваша жена? – сказала вдруг баронесса, перебивая разговор
Вронского с товарищем. – Мы здесь женили вас. Привезли вашу жену?
– Нет, баронесса. Я рожден цыганом и умру цыганом.
– Тем лучше, тем лучше. Давайте руку.
И баронесса, не отпуская Вронского, стала ему рассказывать, пересыпая шутками, свои
последние планы жизни и спрашивать его совета. – Он все не хочет давать мне развода! Ну
что мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете?
Камеровский, смотрите, же за кофеем – ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс,
потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы
неверна, – с презрением сказала она, – и от этого он хочет пользоваться моим имением.
Вронский слушал с удовольствием этот веселый лепет хорошенькой женщины,
поддакивал ей, давал полушутливые советы и вообще тотчас же принял свой привычный тон
обращения с этого рода женщинами. В его петербургском мире все люди разделялись на два
совершенно противоположные сорта. Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное,
смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою
он обвенчан, что девушке надо быть невинною, женщине стыдливою, мужчине
мужественным, воздержанным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой
хлеб, платить долги, – и разные тому подобные глупости. Это был сорт людей старомодных