Page 68 - Анна Каренина

и смешных. Но был другой сорт людей, настоящих, к которому они все принадлежали, в
котором надо быть, главное, элегантным, красивым, великодушным, смелым, веселым,
отдаваться всякой страсти не краснея и над всем остальным смеяться.
Вронский только в первую минуту был ошеломлен после впечатлений совсем другого
мира, привезенных им из Москвы, но тотчас же, как будто всунул ноги в старые туфли, он
вошел в свой прежний веселый и приятный мир.
Кофе так и не сварился, а обрызгал всех и ушел и произвел именно то самое, что было
нужно, то есть подал повод к шуму и смеху и залил дорогой ковер и платье баронессы.
– Ну, теперь прощайте, а то вы никогда не умоетесь, и на моей совести будет главное
преступление порядочного человека, нечистоплотность. Так вы советуете нож к горлу?
– Непременно, и так, чтобы ваша ручка была поближе от его губ. Он поцелует вашу
ручку, и все кончится благополучно, – отвечал Вронский.
– Так нынче во Французском! – И, зашумев платьем, она исчезла.
Камеровский поднялся тоже, а Вронский, не дожидаясь его ухода, подал ему руку и
отправился в уборную. Пока он умывался, Петрицкий описал ему в кратких чертах свое
положение, насколько оно изменилось после отъезда Вронского. Денег нет ничего. Отец
сказал, что не даст и не заплатит долгов. Портной хочет посадить, и другой тоже непременно
грозит посадить. Полковой командир объявил, что если эти скандалы не прекратятся, то надо
выходить. Баронесса надоела, как горькая редька, особенно тем, что все хочет давать деньги;
а есть одна, он ее покажет Вронскому, чудо, прелесть, в восточном строгом стиле, «genre
рабыни Ребекки, понимаешь». С Беркошевым тоже вчера разбранился, и он хотел прислать
секундантов, но, разумеется, ничего не выйдет. Вообще же все превосходно и чрезвычайно
весело. И, не давая товарищу углубляться в подробности своего положения, Петрицкий
пустился рассказывать ему все интересные новости. Слушая столь знакомые рассказы
Петрицкого в столь знакомой обстановке своей трехлетней квартиры, Вронский испытывал
приятное чувство возвращения к привычной и беззаботной петербургской жизни.
– Не может быть! – закричал он, отпустив педаль умывальника, которым он обливал
свою красную здоровую шею. – Не может быть! – закричал он при известии о том, что Лора
сошлась с Милеевым и бросила Фертингофа. – И он все так же глуп и доволен? Ну, а
Бузулуков что?
– Ах, с Бузулуковым была история – прелесть! – закричал Петрицкий… – Ведь его
страсть – балы, и он ни одного придворного бала не пропускает. Отправился он на большой
бал в новой каске. Ты видел новые каски? Очень хороши, легче. Только стоит он… Нет, ты
слушай.
– Да я слушаю, – растираясь мохнатым полотенцем, отвечал Вронский.
– Проходит великая княгиня с каким-то послом, на его беду зашел у них разговор о
новых касках. Великая княгиня и хотела показать новую каску… Видят, наш голубчик стоит.
(Петрицкий представил, как он стоит с каской.) Великая княгиня попросила подать себе
каску, – он не дает. Что такое? Только ему мигают, кивают, хмурятся. Подай. Не дает. Замер.
Можешь себе представить… Только этот… как его… хочет уже взять у него каску… не
дает!… Он вырвал, подает великой княгине. «Вот это новая», – говорит великая княгиня.
Повернула каску, и можешь себе представить, оттуда бух! груша, конфеты, два фунта
конфет!… Он это набрал, голубчик!
Вронский покатился со смеху. И долго потом, говоря уже о другом, закатывался он
своим здоровым смехом, выставляя свои крепкие сплошные зубы, когда вспоминал о каске.
Узнав все новости, Вронский с помощью лакея оделся в мундир и поехал являться.
Явившись, он намерен был съездить к брату, к Бетси и сделать несколько визитов с тем, чтоб
начать ездить в тот свет, где бы он мог встречать Каренину. Как и всегда в Петербурге, он
выехал из дома с тем, чтобы не возвращаться до поздней ночи.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ