Page 73 - Анна Каренина

– Полно, Кити. Неужели ты думаешь, что я могу не знать? Я все знаю. И поверь мне,
это так ничтожно… Мы все прошли через это.
Кити молчала, и лицо ее имело строгое выражение.
– Он не стоит того, чтобы ты страдала из-за него, – продолжала Дарья Александровна,
прямо приступая к делу.
– Да, потому что он мною пренебрег, – дребезжащим голосом проговорила Кити. – Не
говори! Пожалуйста, не говори!
– Да кто же тебе это сказал? Никто этого не говорил. Я уверена, что он был влюблен в
тебя и остался влюблен, но…
– Ах, ужаснее всего мне эти соболезнованья! – вскрикнула Кити, вдруг рассердившись.
Она повернулась на стуле, покраснела и быстро зашевелила пальцами, сжимая то тою, то
другою рукой пряжку пояса, которую она держала. Долли знала эту манеру сестры
перехватывать руками, когда она приходила в горячность; она знала, как Кити способна была
в минуту горячности забыться и наговорить много лишнего и неприятного, и Долли хотела
успокоить ее; но было уже поздно.
– Что, что ты хочешь мне дать почувствовать, что? – говорила Кити быстро. – То, что я
была влюблена в человека, который меня знать не хотел, и что я умираю от любви к нему? И
это мне говорит сестра, которая думает, что… что… что она соболезнует!… Не хочу я этих
сожалений и притворств!
– Кити, ты несправедлива.
– Зачем ты мучаешь меня?
– Да я, напротив… Я вижу, что огорчена…
Но Кити в своей горячке не слыхала ее.
– Мне не о чем сокрушаться и утешаться. Я настолько горда, что никогда не позволю
себе любить человека, который меня не любит.
– Да я и не говорю… Одно – скажи мне правду, – проговорила, взяв ее за руку, Дарья
Александровна, – скажи мне, Левин говорил тебе?…
Упоминание о Левине, казалось, лишило Кити последнего самообладания; она
вскочила со стула и, бросив пряжку о землю и делая быстрые жесты руками, заговорила:
– К чему тут еще Левин? Не понимаю, зачем тебе нужно мучить меня? Я сказала и
повторяю, что я горда и никогда, никогда я не сделаю того, что ты делаешь, – чтобы
вернуться к человеку, который тебе изменил, который полюбил другую женщину. Я не
понимаю, не понимаю этого! Ты можешь, а я не могу!
И, сказав эти слова, она взглянула на сестру, и, увидев, что Долли молчит, грустно
опустив голову, Кити, вместо того чтобы выйти из комнаты, как намеревалась, села у двери
и, закрыв лицо платком, опустила голову. Молчание продолжалось минуты две. Долли
думала о себе. То свое унижение, которое она всегда чувствовала, особенно больно
отозвалось в ней, когда о нем напомнила ей сестра. Она не ожидала такой жестокости от
сестры и сердилась на нее. Но вдруг она услыхала шум платья и вместе звук разразившегося
сдержанного рыданья, и чьи-то руки снизу обняли ее шею. Кити на коленях стояла пред ней.
– Долинька, я так, так несчастна! – виновато прошептала она.
И покрытое слезами милое лицо спряталось в юбке платья Дарьи Александровны.
Как будто слезы были та необходимая мазь, без которой не могла идти успешно
машина взаимного общения между двумя сестрами, – сестры после слез разговорились не о
том, что занимало их; но, и говоря о постороннем, они поняли друг друга. Кити поняла, что,
сказанное ею в сердцах слово о неверности мужа и об унижении до глубины сердца поразило
бедную сестру, но что она прощала ей. Долли, с своей стороны, поняла все, что она хотела
знать; она убедилась, что догадки ее были верны, что горе, неизлечимое горе Кити состояло
именно в том, что Левин делал предложение и что она отказала ему, а Вронский обманул ее,
и что она готова была любить Левина и ненавидеть Вронского. Кити ни слова не сказала об
этом; она говорила только о своем душевном состоянии.
– У меня нет никакого горя, – говорила она, успокоившись, – но ты можешь ли понять,