Page 83 - Анна Каренина

Александрович раскланялся и вышел.
Старый, толстый татарин, кучер Карениной, в глянцевом кожане, с трудом удерживал
прозябшего левого серого, взвивавшегося у подъезда. Лакей стоял, отворив дверцу. Швейцар
стоял, держа наружную дверь. Анна Аркадьевна отцепляла маленькою быстрою рукой
кружева рукава от крючка шубки и, нагнувши голову, слушала с восхищением, что говорил,
провожая ее, Вронский.
– Вы ничего не сказали; положим, я ничего и не требую, – говорил он, – но вы знаете,
что не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни, это слово, которого вы так не
любите… да, любовь…
– Любовь… – повторила она медленно, внутренним голосом, и вдруг, в то же время,
как она отцепила кружево, прибавила: – Я оттого и не люблю этого слова, что оно для меня
слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете понять, – и она взглянула ему в лицо.
– До свиданья!
Она подала ему руку и быстрым, упругим шагом прошла мимо швейцара и скрылась в
карете, Ее взгляд, прикосновение руки прожгли его. Он поцеловал свою ладонь в том месте,
где она тронула его, и поехал домой, счастливый сознанием того, что в нынешний вечер он
приблизился к достижению своей цели более, чем в два последние месяца.

VIII

Алексей Александрович ничего особенного и неприличного не нашел в том, что жена
его сидела с Вронским у особого стола и о чем-то оживленно разговаривала; но он заметил,
что другим в гостиной это показалось чем-то особенным и неприличным, и потому это
показалось неприличным и ему. Он решил, что нужно сказать об этом жене.
Вернувшись домой, Алексей Александрович прошел к себе в кабинет, как он это делал
обыкновенно, и сел в кресло, развернув на заложенном разрезным ножом месте книгу о
папизме, и читал до часу, как обыкновенно делал; только изредка он потирал себе высокий
лоб и встряхивал голову, как бы отгоняя что-то. В обычный час он встал и сделал свой
ночной туалет. Анны Аркадьевны еще не было. С книгой под мышкой он пришел наверх, но
в нынешний вечер, вместо обычных мыслей и соображений о служебных делах, мысли его
были наполнены женою и чем-то неприятным, случившимся с нею. Он, противно своей
привычке, не лег в постель, а, заложив за спину сцепившиеся руки, принялся ходить взад и
вперед по комнатам. Он не мог лечь, чувствуя, что ему прежде необходимо обдумать вновь
возникшее обстоятельство.
Когда Алексей Александрович решил сам с собой, что нужно переговорить с женою,
ему казалось это очень легко и просто; но теперь, когда он стал обдумывать это вновь
возникшее обстоятельство, оно показалось ему очень сложным и затруднительным.
Алексей Александрович был не ревнив. Ревность, по его убеждению, оскорбляет жену,
и к жене должно иметь доверие. Почему должно иметь доверие, то есть полную уверенность
в том, что его молодая жена всегда будет его любить, он себя не спрашивал; но он не
испытывал недоверия, потому имел доверие и говорил себе, что надо его иметь. Теперь же,
хотя убеждение его о том, что ревность есть постыдное чувство и что нужно иметь доверие,
и не было разрушено, он чувствовал, что стоит лицом к лицу пред чем-то нелогичным и
бестолковым, и не знал, что надо делать. Алексей Александрович стоял лицом к лицу пред
жизнью, пред возможностью любви в его жене к кому-нибудь, кроме его, и это-то казалось
ему очень бестолковым и непонятным, потому что это была сама жизнь. Всю жизнь свою
Алексей Александрович прожил и проработал в сферах служебных, имеющих дело с
отражениями жизни. И каждый раз, когда он сталкивался с самою жизнью, он отстранялся от
нее. Теперь он испытывал чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, спокойно
прошедший над пропастью по мосту и вдруг увидавший, что этот мост разобран и что там
пучина. Пучина эта была – сама жизнь, мост – та искусственная жизнь, которую прожил
Алексей Александрович. Ему в первый раз пришли вопросы о возможности для его жены