Page 78 - Анна Каренина

оправить прическу и приказать чай в большой гостиной, как уж одна за другою стали
подъезжать кареты к ее огромному дому на Большой Морской. Гости выходили на широкий
подъезд, и тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною
дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
Почти в одно и то же время вошли: хозяйка с освеженною прической и освеженным
лицом из одной двери и гости из другой в большую гостиную с темными стенами,
пушистыми коврами и ярко освещенным столом, блестевшим под огнями свеч белизною
скатерти, серебром самовара и прозрачным фарфором чайного прибора.
Хозяйка села за самовар и сняла перчатки. Передвигая стулья с помощью незаметных
лакеев, общество разместилось, разделившись на две части, – у самовара с хозяйкой и на
противоположном конце гостиной – около красивой жены посланника в черном бархате и с
черными резкими бровями. Разговор в обоих центрах, как и всегда в первые минуты,
колебался, перебиваемый встречами, приветствиями, предложением чая, как бы отыскивая,
на чем остановиться.
– Она необыкновенно хороша как актриса; видно, что она изучила Каульбаха, –
говорил дипломат в кружке жены посланника, – вы заметили, как она упала…
– Ах, пожалуйста, не будем говорить про Нильсон!
– Про нее нельзя ничего сказать нового, – сказала толстая, красная, без бровей и без
шиньона, белокурая дама в старом шелковом платье. Это была княгиня Мягкая, известная
своею простотой, грубостью обращения и прозванная enfant terrible. Княгиня Мягкая сидела
посередине между обоими кружками и, прислушиваясь, принимала участие то в том, то в
другом. – Мне нынче три человека сказали эту самую фразу про Каульбаха, точно
сговорились. И фраза, не знаю чем, так понравилась им.
Разговор был прерван этим замечанием, и надо было придумывать опять новую тему.
– Расскажите нам что-нибудь забавное, но не злое, – сказала жена посланника, великая
мастерица изящного разговора, называемого по-английски small-talk, обратясь к дипломату,
тоже не знавшему, что теперь начать.
– Говорят, что это очень трудно, что только злое смешно, – начал он с улыбкою. – Но я
попробую. Дайте ему. Все дело в теме. Если тема дана, то вышивать по ней уже легко. Я
часто думаю, что знаменитые говоруны прошлого века были бы теперь в затруднении
говорить умно. Все умное так надоело…
– Давно уж сказано, – смеясь, перебила его жена посланника.
Разговор начался мило, но именно потому, что он был слишком уж мил, он опять
остановился. Надо было прибегнуть к верному, никогда не изменяющему средству –
злословию.
– Вы не находите, что в Тушкевиче есть что-то Louis XV? – сказал он, указывая глазами
на красивого белокурого молодого человека, стоявшего у стола.
– О да! Он в одном вкусе с гостиной, от этого он так часто и бывает здесь.
Этот разговор поддержался, так как говорилось намеками именно о том, чего нельзя
было говорить в этой гостиной, то есть об отношениях Тушкевича к хозяйке.
Около самовара и хозяйки разговор между тем, точно так же поколебавшись несколько
времени между тремя неизбежными темами: последнею общественною новостью, театром и
осуждением ближнего, тоже установился, попав на последнюю тему, то есть на злословие.
– Вы слышали, и Мальтищева, – не дочь, а мать, – шьет себе костюм diable rose.
– Не может быть! Нет, это прелестно!
– Я удивляюсь, как с ее умом, – она ведь не глупа, – не видеть, как она смешна…
Каждый имел что сказать в осуждение и осмеяние несчастной Мальтищевой, и
разговор весело затрещал, как разгоревшийся костер.
Муж княгини Бетси, добродушный толстяк, страстный собиратель гравюр, узнав, что у
жены гости, зашел пред клубом в гостиную. Неслышно, по мягкому ковру, он подошел к
княгине Мягкой.
– Как вам понравилась Нильсон? – сказал он.