Page 92 - Анна Каренина

поле. Мерно покачиваясь на иноходи доброго конька, впивая теплый со свежестью запах
снега и воздуха при проезде через лес по оставшемуся кое-где праховому, осовывавшемуся
снегу с расплывшими следами, он радовался на каждое свое дерево с оживавшим на коре его
мохом и с напухшими почками. Когда он выехал за лес, пред ним на огромном пространстве
раскинулись ровным бархатным ковром зеленя, без одной плешины и вымочки, только
кое-где в лощинах запятнанные остатками тающего снега. Его не рассердили ни вид
крестьянской лошади и стригуна, топтавших его зеленя (он велел согнать их встретившемуся
мужику), ни насмешливый и глупый ответ мужика Ипата, которого он встретил и спросил:
«Что, Ипат, скоро сеять?» – «Надо прежде вспахать, Константин Дмитрич», – отвечал Ипат.
Чем дальше он ехал, тем веселее ему становилось, и хозяйственные планы один лучше
другого представлялись ему: обсадить все поля лозинами по полуденным линиям, так чтобы
не залеживался снег под ними; перерезать на шесть полей навозных и три запасных с
травосеянием, выстроить скотный двор на дальнем конце поля и вырыть пруд, а для
удобрения устроить переносные загороды для скота. И тогда триста десятин пшеницы, сто
картофеля и сто пятьдесят клевера и ни одной истощенной десятины.
С такими мечтами, осторожно поворачивая лошадь межами, чтобы не топтать свои
зеленя, он подъехал к работникам, рассевавшим клевер. Телега с семенами стояла не на
рубеже, а на пашне, и пшеничная озимь была изрыта колесами и ископана лошадью. Оба
работника сидели на меже, вероятно раскуривая общую трубку. Земля в телеге, с которою
смешаны были семена, была не размята, а слежалась или смерзлась комьями. Увидав
хозяина, Василий-работник пошел к телеге, а Мишка принялся рассекать. Это было
нехорошо, но на рабочих Левин редко сердился. Когда Василий подошел, Левин велел ему
отвесть лошадь на рубеж.
– Ничего, сударь, затянет, – отвечал Василий.
– Пожалуйста, не рассуждай, – сказал Левин, – а делай, что говорят.
– Слушаю-с, – ответил Василий и взялся за голову лошади. – А уж сев, Константин
Дмитрич, – сказал он, заискивая, – первый сорт. Только ходить страсть! По пудовику на
лапте волочишь.
– А отчего у вас земля непросеянная? – сказал Левин.
– Да мы разминаем, – отвечал Василий, набирая семян и в ладонях растирая землю.
Василий не был виноват, что ему насыпали непросеянной земли, но все-таки было
досадно.
Уж не раз испытав с пользою известное ему средство заглушать свою досаду и все,
кажущееся дурным, сделать опять хорошим, Левин и теперь употребил это средство. Он
посмотрел, как шагал Мишка, ворочая огромные комья земли, налипавшей на каждой ноге,
слез с лошади, взял у Василья севалку и пошел рассекать.
– Где ты остановился?
Василий указал на метку ногой, и Левин пошел, как умел, высевать землю с семенами.
Ходить было трудно, как по болоту, и Левин, пройдя леху, запотел и, остановившись, отдал
севалку.
– Ну, барин, на лето чур меня не ругать за эту леху, – сказал Василий.
– А что? – весело сказал Левин, чувствуя уже действительность употребленного
средства.
– Да вот посмотрите на лето. Отличится. Вы гляньте-ка, где я сеял прошлую весну. Как
рассадил! Ведь я, Константин Дмитрич, кажется, вот как отцу родному стараюсь. Я и сам не
люблю дурно делать и другим не велю. Хозяину хорошо, и нам хорошо. Как глянешь вон, –
сказал Василий, указывая на поле, – сердце радуется.
– А хороша весна, Василий.
– Да уж такая весна, старики не запомнят. Я вот дома был, там у нас старик тоже
пшеницы три осминника посеял. Так сказывает, ото ржей не отличишь.
– А вы давно стали сеять пшеницу?
– Да вы ж научили позалетошный год; вы же мне две меры пожертвовали. Четверть