Page 9 - Гобсек

На камине переливались блестки полураскрытого дорогого веера. Ящики комода остались не
задвинутыми. По всей комнате раскиданы были цветы, бриллианты, перчатки, букет, пояс и
прочие принадлежности бального наряда. Пахло какими-то тонкими духами. Во всем была
красота, лишенная гармонии, роскошь и беспорядок. И уже нищета, грозившая этой женщине
или ее возлюбленному, притаившаяся за всей этой роскошью, поднимала голову и казала им
свои острые зубы. Утомленное лицо графини было под стать всей ее опочивальне, усеянной
приметами минувшего празднества.
Разбросанные повсюду безделушки вызвали во мне чувство жалости: еще вчера все они
были ее убором и кто-то восторгался ими. И все они сливались в образ любви, отравленной
угрызениями совести, в образ рассеянной жизни, роскоши, шумной суеты и выдавали
танталовы усилия поймать ускользающие наслаждения. Красные пятна, проступившие на
щеках этой молодой женщины, свидетельствовали лишь о нежности ее кожи, но лицо ее как
будто припухло, темные тени под глазами, казалось, обозначились резче обычного. И все же
природная энергия била в ней ключом, а все эти признаки безрассудной жизни не портили ее
красоты. Глаза ее сверкали, она была великолепна: она напоминала одну из прекрасных
Иродиад кисти Леонардо да Винчи (я ведь когда-то перепродавал картины старых мастеров),
от нее веяло жизнью и силой. Ничего не было хилого, жалкого ни в линиях ее стана, ни в ее
чертах: она, несомненно, должна была внушать любовь, но сама, казалось, была сильнее
любви. Словом, эта женщина понравилась мне. Давно мое сердце так не билось. А значит, я
уже получил плату. Я сам отдал бы тысячу франков за то, чтобы вновь изведать ощущения,
напоминающие мне дни молодости.
«Сударь, — сказала она, предложив мне сесть, — не будете ли вы так любезны немного
отсрочить платеж?»
«До полудня следующего дня, графиня, — сказал я, складывая вексель, который
предъявил ей. — До этого срока я не имею права опротестовать ваш вексель».
А мысленно я говорил ей: «Плати за всю эту роскошь, плати за свой титул, плати за свое
счастье, за все исключительные преимущества, которыми ты пользуешься. Для охраны своего
добра богачи изобрели трибуналы, судей, гильотину, к которой, как мотыльки на гибельный
огонь, сами устремляются, глупцы. Но для вас, для людей, которые спят на шелку и шелком
укрываются, существует кое-что иное: укоры совести, скрежет зубовный, скрываемый
улыбкой, химеры с львиной пастью, вонзающие свои клыки вам в сердце».
«Опротестовать вексель? Неужели вы решитесь? — воскликнула она, вперив в меня
взгляд. — Неужели вы так мало уважаете меня?»
«Если бы сам король был мне должен, графиня, и не уплатил бы в срок, я бы подал на
него в суд еще скорее, чем на всякого другого должника».
В эту минуту кто-то тихо постучал в дверь.
«Меня нет дома!» — властно крикнула графиня.
«Анастази, это я, Мне нужно поговорить с вами».
«Попозже, дорогой», — ответила она уже менее резким тоном, но все же отнюдь не
ласково.
«Что за шутки! Ведь вы с кем-то разговариваете», — отозвался голос, и в комнату вошел
мужчина, — несомненно, сам граф.
Графиня на меня взглянула, я понял ее, — она стала моей рабой. Было время, юноша,
когда я по глупости иной раз не опротестовывал векселей. В 1763 году в Пондишери я
пощадил одну женщину, и что же! Здорово она меня общипала! Поделом мне, — зачем я ей
доверился?
«Что вам угодно, сударь?» — спросил меня граф.
И тут я вдруг заметил, что его жена вся дрожит мелкой дрожью и белая атласная шея
пошла у нее пупырышками, — как говорится, покрылась гусиной кожей. А я смеялся в душе,
но ни один мускул на лице у меня не шевельнулся.
«Это один из моих поставщиков», — сказала графиня.
Граф повернулся ко мне спиной, а я вытащил из кармана угол сложенного векселя.