Page 208 - Идиот

человечестве! Дьявол одинаково владычествует человечеством до предела времен еще нам
неизвестного. Вы смеетесь? Вы не верите в дьявола? Неверие в дьявола есть французская
мысль, есть легкая мысль. Вы знаете ли, кто есть дьявол? Знаете ли, как ему имя? И не зная
даже имени его, вы смеетесь над формой его, по примеру Вольтерову, над копытами,
хвостом и рогами его, вами же изобретенными; ибо нечистый дух есть великий и грозный
дух, а не с копытами и с рогами, вами ему изобретенными. Но не в нем теперь дело!..
- Почему вы знаете, что не в нем теперь дело? - крикнул вдруг Ипполит и захохотал как
будто в припадке.
- Мысль ловкая и намекающая! - похвалил Лебедев: - но опять-таки дело не в том, а
вопрос у нас в том, что не ослабели ли "источники жизни" с усилением…
- Железных-то дорог? - крикнул Коля.
- Не железных путей сообщения, молодой, но азартный подросток, а всего того
направления, которому железные дороги могут послужить, так сказать, картиной,
выражением художественным. Спешат, гремят, стучат и торопятся для счастия, говорят,
человечества! "Слишком шумно и промышленно становится в человечестве, мало
спокойствия духовного", жалуется один удалившийся мыслитель. "Пусть, но стук телег,
подвозящих хлеб голодному человечеству, может быть, лучше спокойствия духовного",
отвечает тому победительно другой, разъезжающий повсеместно мыслитель, и уходит от
него с тщеславием. Не верю я, гнусный Лебедев, телегам, подвозящим хлеб человечеству!
Ибо телеги, подвозящие хлеб всему человечеству, без нравственного основания поступку,
могут прехладнокровно исключить из наслаждения подвозимым значительную часть
человечества, что уже и было…
- Это телеги-то могут прехладнокровно исключить? - подхватил кто-то.
- Что уже и было, - подтвердил Лебедев, не удостоивая вниманием вопроса, - уже был
Мальтус, друг человечества. Но друг человечества с шатостию нравственных оснований есть
людоед человечества, не говоря о его тщеславии; ибо оскорбите тщеславие которого-нибудь
из сих бесчисленных друзей человечества, и он тотчас же готов зажечь мир с четырех концов
из мелкого мщения, - впрочем, также точно как и всякий из нас, говоря по справедливости,
как и я, гнуснейший из всех, ибо я-то, может быть, первый и дров принесу, а сам прочь
убегу. Но не в том опять дело!
- Да в чем же наконец?
- Надоел!
- Дело в следующем анекдоте из прошедших веков, ибо я в необходимости рассказать
анекдот из прошедших веков. В наше время, в нашем отечестве, которое, надеюсь, вы
любите одинаково со мной, господа, ибо я, с своей стороны, готов излить из себя даже всю
кровь мою…
- Дальше! Дальше!
- В нашем отечестве, равно как и в Европе, всеобщие, повсеместные и ужасные голода
посещают человечество, по возможному исчислению и сколько запомнить могу, не чаще
теперь как один раз в четверть столетия, другими словами, однажды в каждое
двадцатипятилетие. Не спорю за точную цифру, но весьма редко, сравнительно.
- С чем сравнительно?
- С двенадцатым столетием и с соседними ему столетиями с той и с другой стороны.
Ибо тогда, как пишут и утверждают писатели, всеобщие голода в человечестве посещали его
в два года раз или, по крайней мере, в три года раз, так что при таком положении вещей
человек прибегал даже к антропофагии, хотя и сохраняя секрет. Один из таких тунеядцев,
приближаясь к старости, объявил сам собою и без всякого принуждения, что он в
продолжение долгой и скудной жизни своей умертвил и съел лично и в глубочайшем секрете
шестьдесят монахов и несколько светских младенцев, - штук шесть, но не более, то-есть
необыкновенно мало сравнительно с количеством съеденного им духовенства. До светских
же взрослых людей, как оказалось, он с этою целью никогда не дотрогивался.
- Этого быть не может! - крикнул сам председатель, генерал, чуть даже не обиженным