Page 210 - Идиот

- Я веду к громадному выводу, - гремел между тем Лебедев. - Но разберем прежде
всего психологическое и юридическое состояние преступника. Мы видим, что преступник
или, так сказать, мой клиент, несмотря на всю невозможность найти другое съедобное,
несколько раз, в продолжение любопытной карьеры свой обнаруживает желание раскаяться
и отклоняет от себя духовенство. Мы видим это ясно из фактов: упоминается, что он
все-таки съел же пять или шесть младенцев, сравнительно, цифра ничтожная, но зато
знаменательная в другом отношении. Видно, что мучимый страшными угрызениями (ибо
клиент мой - человек религиозный и совестливый, что я докажу) и чтоб уменьшить по
возможности грех свой, он, в виде пробы, переменял шесть раз пищу монашескую на пищу
светскую. Что в виде пробы, то это опять несомненно; ибо если бы только для
гастрономической вариации, то цифра шесть была бы слишком ничтожною: почему только
шесть нумеров, а не тридцать? (Я беру половину, половину на половину.) Но если это была
только проба, из одного отчаяния пред страхом кощунства и оскорбления церковного, то
тогда цифра шесть становится слишком понятною; ибо шесть проб, чтоб удовлетворить
угрызениям совести, слишком достаточно, так как пробы не могли же быть удачными. И
во-первых, по моему мнению, младенец слишком мал, то-есть не крупен, так что за
известное время светских младенцев потребовалось бы втрое, впятеро большая цифра
нежели духовных, так что и грех, если и уменьшался с одной стороны, то в конце концов
увеличивался с другой, не качеством, так количеством. Рассуждая так, господа, я, конечно,
снисхожу в сердце преступника двенадцатого столетия. Что же касается до меня, человека
столетия девятнадцатого, то я, может быть, рассудил бы и иначе, о чем вас и уведомляю, так
что нечего вам на меня, господа, зубы скалить, а вам, генерал, уж и совсем неприлично.
Во-вторых, младенец, по моему личному мнению, непитателен, может быть, даже слишком
сладок и приторен, так что, не удовлетворяя потребности, оставляет одни угрызения совести.
Теперь заключение, финал, господа, финал, в котором заключается разгадка одного из
величайших вопросов тогдашнего и нашего времени! Преступник кончает тем, что идет и
доносит на себя духовенству и предает себя в руки правительству. Спрашивается, какие
муки ожидали его по тогдашнему времени, какие колеса, костры и огни? Кто же толкал его
идти доносить на себя? Почему не просто остановиться на цифре шестьдесят, сохраняя
секрет до последнего своего издыхания? Почему не просто бросить монашество и жить в
покаянии пустынником? Почему, наконец, не поступить самому в монашество? Вот тут и
разгадка! Стало быть, было же нечто сильнейшее костров и огней и даже двадцатилетней
привычки! Стало быть, была же мысль сильнейшая всех несчастий, неурожаев, истязаний,
чумы, проказы и всего того ада, которого бы и не вынесло то человечество без той
связующей, направляющей сердце и оплодотворяющей источники жизни мысли! Покажите
же вы мне что-нибудь подобное такой силе в наш век пороков и железных дорог… то-есть,
надо бы сказать: в наш век пароходов и железных дорог, но я говорю: в наш век пороков и
железных дорог, потому что я пьян, но справедлив! Покажите мне связующую настоящее
человечество мысль хоть в половину такой силы как в тех столетиях. И осмельтесь сказать,
наконец, что не ослабели, не помутились источники жизни под этою "звездой", под этою
сетью, опутавшею людей. И не пугайте меня вашим благосостоянием, вашими богатствами,
редкостью голода и быстротой путей сообщений! Богатства больше, но силы меньше;
связующей мысли не стало; все размягчилось, все упрело, и все упрели! Все, все, все мы
упрели!.. Но довольно, и не в том теперь дело, а в том, что не распорядиться ли нам,
достопочтенный князь, насчет приготовленной для гостей закусочки?
Лебедев, чуть не доведший некоторых из слушателей до настоящего негодования (надо
заметить, что бутылки все время не переставали откупориваться), неожиданным
заключением своей речи насчет закусочки примирил с собой тотчас же всех противников.
Сам он называл такое заключение "ловким, адвокатским оборотом дела". Веселый смех
поднялся опять, гости оживились; все встали из-за стола, чтобы расправить члены и
пройтись по террасе. Только Келлер остался недоволен речью Лебедева и был в
чрезвычайном волнении.