Page 237 - Идиот

- То-есть, это… как вам сказать? Это очень трудно сказать. Только ему наверно
хотелось, чтобы все его обступили и сказали ему, что его очень любят и уважают, и все бы
стали его очень упрашивать остаться в живых. Очень может быть, что он вас имел всех
больше в виду, потому что в такую минуту о вас упомянул… хоть, пожалуй, и сам не знал,
что имеет вас в виду.
- Этого уж я не понимаю совсем: имел в виду и не знал, что имел в виду. А впрочем, я,
кажется, понимаю: знаете ли, что я сама раз тридцать, еще даже когда тринадцатилетнею
девочкой была, думала отравиться, и все это написать в письме к родителям, и тоже думала,
как я буду в гробу лежать, и все будут надо мною плакать, а себя обвинять, что были со мной
такие жестокие… Чего вы опять улыбаетесь, - быстро прибавила она, нахмуривая брови, -
вы-то об чем еще думаете про себя, когда один мечтаете? Может, фельдмаршалом себя
воображаете, и что Наполеона разбили?
- Ну, вот, честное слово, я об этом думаю, особенно когда засыпаю, - засмеялся князь, -
только я не Наполеона, а все австрийцев разбиваю.
- Я вовсе не желаю с вами шутить, Лев Николаич. С Ипполитом я увижусь сама; прошу
вас предупредить его. А с вашей стороны я нахожу, что все это очень дурно, потому что
очень грубо так смотреть и судить душу человека, как вы судите Ипполита. У вас нежности
нет: одна правда, стало быть - несправедливо.
Князь задумался.
- Мне кажется, вы ко мне несправедливы, - сказал он, - ведь я ничего не нахожу
дурного в том, что он так думал потому что все склонны так думать; к тому же, может быть,
он и не думал совсем, а только этого хотел… ему хотелось в последний раз с людьми
встретиться, их уважение и любовь заслужить; это ведь очень хорошие чувства, только
как-то все тут не так вышло; тут болезнь и еще что-то! При том же у одних все всегда
хорошо выходит, а у других ни на что не похоже…
- Это верно вы о себе прибавили? - заметила Аглая.
- Да, о себе, - ответил князь, не замечая никакого злорадства в вопросе.
- Только все-таки я бы никак не заснула на вашем месте; стало быть, вы куда ни
приткнетесь, так тут уж и спите; это очень нехорошо с вашей стороны.
- Да ведь я всю ночь не спал, а потом ходил, ходил, был на музыке…
- На какой музыке?
- Там, где играли вчера, а потом пришел сюда, сел, думал, думал и заснул.
- А, так вот как? Это изменяет в вашу пользу… А зачем вы на музыку ходили?
- Не знаю, так…
- Хорошо, хорошо, потом; вы все меня перебиваете, и что мне за дело, что вы ходили на
музыку? О какой это женщине вам приснилось?
- Это… об… вы ее видели…
- Понимаю, очень понимаю. Вы очень ее… Как она вам приснилась, в каком виде? А
впрочем, я и знать ничего не хочу, - отрезала она вдруг с досадой. - Не перебивайте меня…
Она переждала немного, как бы собираясь с духом или стараясь разогнать досаду.
- Вот в чем все дело, для чего я вас позвала: я хочу сделать вам предложение быть моим
другом. Что вы так вдруг на меня уставились? - прибавила она почти с гневом.
Князь действительно очень вглядывался в нее в эту минуту, заметив, что она опять
начала ужасно краснеть. В таких случаях, чем более она краснела, тем более, казалось, и
сердилась на себя за это, что видимо выражалось в ее сверкавших глазах; обыкновенно,
минуту спустя, она уже переносила свой гнев на того, с кем говорила, был или не был тот
виноват, и начинала с ним ссориться. Зная и чувствуя свою дикость и стыдливость, она
обыкновенно входила в разговор мало и была молчаливее других сестер, иногда даже уж
слишком молчалива. Когда же, особенно в таких щекотливых случаях, непременно надо
было заговорить, то начинала разговор с необыкновенным высокомерием и как будто с
каким-то вызовом. Она всегда предчувствовала наперед, когда начинала или хотела начать
краснеть.