Page 235 - Идиот

дежурстве; опасаться, стало быть, было нечего.
Но беспокойство князя возрастало с минуты на минуту. Он бродил по парку, рассеянно
смотря кругом себя, и с удивлением остановился, когда дошел до площадки пред воксалом и
увидал ряд пустых скамеек и пюпитров для оркестра. Его поразило это место и показалось
почему-то ужасно безобразным. Он поворотил назад и прямо по дороге, по которой
проходил вчера с Епанчиными в воксал, дошел до зеленой скамейки, назначенной ему для
свидания, уселся на ней и вдруг громко рассмеялся, от чего тотчас же пришел в
чрезвычайное негодование. Тоска его продолжалась; ему хотелось куда-нибудь уйти… Он не
знал куда. Над ним на дереве пела птичка, и он стал глазами искать ее между листьями;
вдруг птичка вспорхнула с дерева, и в ту же минуту ему почему-то припомнилась та
"мушка", в "горячем солнечном луче", про которую Ипполит написал, что и "она знает свое
место и в общем хоре участница, а он один только выкидыш". Эта фраза поразила его еще
давеча, он вспомнил об этом теперь. Одно давно забытое воспоминание зашевелилось в нем
и вдруг разом выяснилось.
Это было в Швейцарии, в первый год его лечения, даже в первые месяцы. Тогда он еще
был совсем как идиот, даже говорить не умел хорошо, понимать иногда не мог, чего от него
требуют. Он раз зашел в горы, в ясный, солнечный день, и долго ходил с одною
мучительною, но никак не воплощавшеюся мыслию. Пред ним было блестящее небо, внизу
озеро, кругом горизонт светлый и бесконечный, которому конца края нет. Он долго смотрел
и терзался. Ему вспомнилось теперь, как простирал он руки свои в эту светлую, бесконечную
синеву и плакал. Мучило его то, что всему этому он совсем чужой. Что же это за пир, что ж
это за всегдашний великий праздник, которому нет конца и к которому тянет его давно,
всегда, с самого детства, и к которому он никак не может пристать. Каждое утро восходит
такое же светлое солнце; каждое утро на водопаде радуга, каждый вечер снеговая, самая
высокая гора, там вдали, на краю неба, горит пурпуровым пламенем; каждая "маленькая
мушка, которая жужжит около него в горячем солнечном луче, во всем этом хоре участница:
место знает свое, любит его и счастлива"; каждая-то травка растет и счастлива! И у всего
свой путь, и все знает свой путь, с песнью отходит и с песнью приходит: один он ничего не
знает, ничего не понимает, ни людей, ни звуков, всему чужой и выкидыш. О, он, конечно, не
мог говорить тогда этими словами и высказать свой вопрос; он мучился глухо и немо; но
теперь ему казалось, что он все это говорил и тогда; все эти самые слова, и что про эту
"мушку" Ипполит взял у него самого, из его тогдашних слов и слез. Он был в этом уверен, и
его сердце билось почему-то от этой мысли…
Он забылся на скамейке, но тревога его продолжалась и во сне. Пред самым сном он
вспомнил, что Ипполит убьет десять человек, и усмехнулся нелепости предположения.
Вокруг него стояла прекрасная, ясная тишина, с одним только шелестом листьев, от
которого, кажется, становится еще тише и уединеннее кругом. Ему приснилось очень много
снов и все тревожных, от которых он поминутно вздрагивал. Наконец, пришла к нему
женщина; он знал ее, знал до страдания; он всегда мог назвать ее и указать, - но странно, - у
ней было теперь как будто совсем не такое лицо, какое он всегда знал, и ему мучительно не
хотелось признать ее за ту женщину. В этом лице было столько раскаяния и ужасу, что,
казалось, - это была страшная преступница, и только что сделала ужасное преступление.
Слеза дрожала на ее бледной щеке; она поманила его рукой и приложила палец к губам, как
бы предупреждая его идти за ней тише. Сердце его замерло; он ни за что, ни за что не хотел
признать ее за преступницу; но он чувствовал, что тотчас же произойдет что-то ужасное, на
всю его жизнь. Ей, кажется, хотелось ему что-то показать, тут же недалеко, в парке. Он
встал, чтобы пойти за нею, и вдруг раздался подле него чей-то светлый, свежий смех; чья-то
рука вдруг очутилась в его руке; он схватил.эту руку, крепко сжал и проснулся. Пред ним
стояла и громко смеялась Аглая.

VIII.