Page 306 - Идиот

- Ну, опять застучал! - не утерпела и проговорила Белоконская.
- Laissez le dire, он весь даже дрожит, - предупредил опять старичок вполголоса.
Князь был решительно вне себя.
- И что ж? Я увидел людей изящных, простодушных, умных; я увидел старца, который
ласкает и выслушивает мальчика, как я; вижу людей, способных понимать и прощать, людей
русских и добрых, почти таких же добрых и сердечных, каких я встретил там, почти не хуже.
Судите же, как радостно я был удивлен! О, позвольте мне это высказать! Я много слышал и
сам очень верил, что в свете все манера, все дряхлая форма, а сущность иссякла; но ведь я
сам теперь вижу, что этого быть не может у нас; это где-нибудь, а только не у нас. Неужели
же вы все теперь иезуиты и обманщики? Я слышал, как давеча рассказывал князь N.. разве
это не простодушный, не вдохновенный юмор, разве это не истинное добродушие? Разве
такие слова могут выходить из уст человека… мертвого, с иссохшим сердцем и талантом?
Разве мертвецы могли бы обойтись со мной, как вы обошлись? Разве это не материал… для
будущего, для надежд? Разве такие люди могут не понять и отстать?
- Еще раз прошу, успокойтесь, мой милый, мы обо всем этом в другой раз, и я с
удовольствием… - усмехнулся "сановник".
Иван Петрович крякнул и поворотился в своих креслах.
Иван Федорович зашевелился; генерал-начальник разговаривал с супругой сановника,
не обращая уже ни малейшего внимания на князя; но супруга сановника часто вслушивалась
и поглядывала.
- Нет, знаете, лучше уж мне говорить! - с новым лихорадочным порывом продолжал
князь, как-то особенно доверчиво и даже конфиденциально обращаясь к старичку. - Мне
Аглая Ивановна запретила вчера говорить и даже темы назвала, о которых нельзя говорить;
она знает, что я в них смешон! Мне двадцать седьмой год, а ведь я знаю, что я как ребенок. Я
не имею права выражать мою мысль, я это давно говорил; я только в Москве, с Рогожиным,
говорил откровенно… Мы с ним Пушкина читали, всего прочли; он ничего не знал, даже
имени Пушкина… Я всегда боюсь моим смешным видом скомпрометировать мысль и
главную идею. Я не имею жеста. Я имею жест всегда противоположный, а это вызывает смех
и унижает идею. Чувства меры тоже нет, а это главное; это даже самое главное… Я знаю, что
мне лучше сидеть и молчать. Когда я упрусь и замолчу, то даже очень благоразумным
кажусь, и к тому же обдумываю. Но теперь мне лучше говорить. Я потому заговорил, что вы
так прекрасно на меня глядите; у вас прекрасное лицо! Я вчера Аглае Ивановне слово дал,
что весь вечер буду молчать.
- Vraiment? - улыбнулся старичок.
- Но я думаю минутами, что я и не прав, что так думаю: искренность ведь стоит жеста,
так ли? Так ли?
- Иногда.
- Я хочу все объяснить, все, все, все! О да! Вы думаете - я утопист? идеолог? О, нет, у
меня, ей богу, все такие простые мысли… Вы не верите? Вы улыбаетесь? Знаете, что я подл
иногда, потому что веру теряю; давеча я шел сюда и думал: "Ну как я с ними заговорю? С
какого слова надо начать, чтоб они хоть что-нибудь поняли?" Как я боялся, но за вас я боялся
больше, ужасно, ужасно! А между тем, мог ли я бояться, не стыдно ли было бояться? Что в
том, что на одного передового такая бездна отсталых и недобрых? В том-то и радость моя,
что я теперь убежден, что вовсе не бездна, а все живой материал! Нечего смущаться и тем,
что мы смешны, не правда ли? Ведь это действительно так, мы смешны, легкомысленны, с
дурными привычками, скучаем, глядеть не умеем, понимать не умеем, мы ведь все таковы,
все, и вы, и я, и они! Ведь вы, вот, не оскорбляетесь же тем, что я в глаза говорю вам, что вы
смешны? А коли так, то разве вы не материал? Знаете, по-моему быть смешным даже иногда
хорошо, да и лучше: скорее простить можно друг другу, скорее и смириться; не все же
понимать сразу, не прямо же начинать с совершенства! Чтобы достичь совершенства, надо
прежде многого не понимать. А слишком скоро поймем, так, пожалуй, и не хорошо поймем.
Это я вам говорю, вам, которые уже так много умели понять и… не понять. Я теперь не