Page 304 - Идиот

забыл свое предчувствие. Когда он услышал о Павлищеве, и Иван Федорович подвел и
показал его снова Ивану Петровичу, он пересел ближе к столу и прямо попал на кресло
подле огромной, прекрасной китайской вазы, стоявшей на пьедестале, почти рядом с его
локтем, чуть-чуть позади.
При последних словах своих он вдруг встал с места, неосторожно махнул рукой, как-то
двинул плечом и… раздался всеобщий крик! Ваза покачнулась, сначала как бы в
нерешимости: упасть ли на голову которому-нибудь из старичков, но вдруг склонилась в
противоположную сторону, в сторону едва отскочившего в ужасе немчика, и рухнула на пол.
Гром, крик, драгоценные осколки, рассыпавшиеся по ковру, испуг, изумление - о, что было с
князем, то трудно, да почти и не надо изображать! Но не можем не упомянуть об одном
странном ощущении, поразившем его именно в это самое мгновение и вдруг ему
выяснившемся из толпы всех других смутных и страшных ощущений: не стыд, не скандал,
не страх, не внезапность поразили его больше всего, а сбывшееся пророчество! Что именно
было в этой мысли такого захватывающего, он не мог бы и разъяснить себе: он только
чувствовал, что поражен до сердца, и стоял в испуге, чуть не мистическом. Еще мгновение, и
как-будто все пред ним расширилось, вместо ужаса - свет и радость, восторг; стало спирать
дыхание, и… но мгновение прошло. Слава богу, это было не то! Он перевел дух и
осмотрелся кругом.
Он долго как бы не понимал суматохи, кипевшей кругом него, то-есть понимал
совершенно и все видел, но стоял как бы особенным человеком, ни в чем не принимавшим
участия, и который, как невидимка в сказке, пробрался в комнату и наблюдает посторонних,
но интересных ему людей. Он видел, как убирали осколки, слышал быстрые разговоры,
видел Аглаю, бледную и странно смотревшую на него, очень странно: в глазах ее совсем не
было ненависти, нисколько не было гнева; она смотрела на него испуганным, но таким
симпатичным взглядом, а на других таким сверкающим взглядом… сердце его вдруг сладко
заныло. Наконец он увидел со странным изумлением, что все уселись и даже смеются, точно
ничего и не случилось! Еще минута, и смех увеличился: смеялись уже на него глядя, на его
остолбенелое онемение, но смеялись дружески, весело; многие с ним заговаривали и
говорили так ласково, во главе всех Лизавета Прокофьевна: она говорила смеясь и что-то
очень, очень доброе. Вдруг он почувствовал, что Иван Федорович дружески треплет его по
плечу; Иван Петрович тоже смеялся; еще лучше, еще привлекательнее и симпатичнее был
старичок; он взял князя за руку и, слегка пожимая, слегка ударяя по ней ладонью другой
руки, уговаривал его опомниться, точно маленького испуганного мальчика, что ужасно
понравилось князю, и наконец посадил его вплоть возле себя. Князь с наслаждением
вглядывался в его лицо и все еще не в силах был почему-то заговорить, ему дух спирало;
лицо старика ему так нравилось.
- Как? - пробормотал он наконец: - вы прощаете меня в самом деле? И… вы, Лизавета
Прокофьевна?
Смех усилился, у князя выступили на глазах слезы; он не верил себе и был очарован.
- Конечно, ваза была прекрасная. Я ее помню здесь уже лет пятнадцать, да…
пятнадцать… - произнес было Иван Петрович.
- Ну, вот беда какая! И человеку конец приходит, а туг из-за глиняного горшка! -
громко сказала Лизавета Прокофьевна: - неужто уж ты так испугался, Лев Николаич? - даже
с боязнью прибавила она: - полно, голубчик, полно; пугаешь ты меня в самом деле.
- И за все прощаете? За все, кроме вазы? - встал было князь вдруг с места, но старичок
тотчас же опять притянул его за руку. Он не хотел упускать его.
- C'est trиs curieux et c'est trиs sйrieux! - шепнул он через стол Ивану Петровичу,
впрочем, довольно громко; князь, может, и слышал.
- Так я вас никого не оскорбил? Вы не поверите, как я счастлив от этой мысли; но так и
должно быть! Разве мог я здесь кого-нибудь оскорбить? Я опять оскорблю вас, если так
подумаю.
- Успокойтесь, мой друг, это - преувеличение. И вам вовсе не за что так благодарить;