Page 305 - Идиот

это чувство прекрасное, но преувеличенное.
- Я вас не благодарю, я только… любуюсь вами, я счастлив, глядя на вас; может быть, я
говорю глупо, но - мне говорить надо, надо объяснить… даже хоть из уважения к самому
себе.
Все в нем было порывисто, смутно и лихорадочно; очень может быть, что слова,
которые он выговаривал, были часто не те, которые он хотел сказать. Взглядом он как бы
спрашивал: можно ли ему говорить? Взгляд его упал на Белоконскую.
- Ничего, батюшка, продолжай, продолжай, только не задыхайся, - заметила она, - ты и
давеча с одышки начал и вот до чего дошел; а говорить не бойся: эти господа и почудней
тебя видывали, не удивишь, а ты еще и не бог знает как мудрен, только вот вазу-то разбил, да
напугал.
Князь улыбаясь ее выслушал.
- Ведь это вы, - обратился он вдруг к старичку, - ведь это вы студента Подкумова и
чиновника Швабрина три месяца назад от ссылки спасли?
Старичок даже покраснел немного и пробормотал, что надо бы успокоиться.
- Ведь это я про вас слышал, - обратился он тотчас же к Ивану Петровичу, - в -ской
губернии, что вы погоревшим мужикам вашим, уже вольным и наделавшим вам
неприятностей, даром дали лесу обстроиться?
- Ну, это пре-у-ве-личение, - пробормотал Иван Петрович, впрочем, приятно
приосанившись; но на этот раз он был совершенно прав, что "это преувеличение"; это был
только неверный слух, дошедший до князя.
- А вы, княгиня, - обратился он вдруг к Белоконской со светлою улыбкой, - разве не вы,
полгода назад, приняли меня в Москве как родного сына, по письму Лизаветы Прокофьевны,
и действительно, как родному сыну, один совет дали, который я никогда не забуду.
Помните?
- Что ты на стены-то лезешь? - досадливо проговорила Белоконская: - человек ты
добрый, да смешной: два гроша тебе дадут, а ты благодаришь точно жизнь спасли. Ты
думаешь это похвально, ан это противно.
Она было уж совсем рассердилась, но вдруг рассмеялась, и на этот раз добрым смехом.
Просветлело лицо и Лизаветы Прокофьевны; просиял и Иван Федорович.
- Я говорил, что Лев Николаевич человек… человек… одним словом, только бы вот не
задыхался, как княгиня заметила… - пробормотал генерал в радостном упоении, повторяя
поразившие его слова Белоконской.
Одна Аглая была как-то грустна; но лицо ее все еще пылало, может быть, и
негодованием.
- Он, право, очень мил, - пробормотал опять старичок Ивану Петровичу.
- Я вошел сюда с мукой в сердце, - продолжал князь, все с каким-то возраставшим
смятением, все быстрее и быстрее, все чуднее и одушевленнее, - я… я боялся вас, боялся и
себя. Всего более себя. Возвращаясь сюда, в Петербург, я дал себе слово непременно увидеть
наших первых людей, старших, исконных, к которым сам принадлежу, между которыми сам
из первых по роду. Ведь я теперь с такими же князьями, как сам, сижу, ведь так? Я хотел вас
узнать, и это было надо; очень, очень надо!.. Я всегда слышал про вас слишком много
дурного, больше чем хорошего, о мелочности и исключительности ваших интересов, об
отсталости, о мелкой образованности, о смешных привычках, - о, ведь так много о вас пишут
и говорят! Я с любопытством шел сюда сегодня, со смятением: мне надо было видеть самому
и лично убедиться: действительно ли весь этот верхний слой русских людей уж никуда не
годится, отжил свое время, иссяк исконною жизнью и только способен умереть, но все еще в
мелкой завистливой борьбе с людьми… будущими, мешая им, не замечая, что сам умирает?
Я и прежде не верил этому мнению вполне, потому что у нас и сословия-то высшего никогда
не бывало, разве придворное, по мундиру, или… по случаю, а теперь уж и совсем исчезло,
ведь так, ведь так?
- Ну, это вовсе не так, - язвительно рассмеялся Иван Петрович.