Page 96 - Идиот

моими деньгами в огонь полезешь. Все свидетели, что пачка будет твоя! А не полезешь, так
и сгорит; никого не пущу. Прочь! Все прочь! Мои деньги! Я их за ночь у Рогожина взяла.
Мои ли деньги, Рогожин?
- Твои, радость! Твои, королева!
- Ну, так все прочь, что хочу, то и делаю! Не мешать! Фердыщенко, поправьте огонь!
- Настасья Филипповна, руки не подымаются! - отвечал ошеломленный Фердыщенко.
- Э-эх! - крикнула Настасья Филипповна, схватила каминные щипцы, разгребла два
тлевшие полена, и чуть только вспыхнул огонь, бросила на него пачку.
Крик раздался кругом; многие даже перекрестились.
- С ума сошла, с ума сошла! - кричали кругом.
- Не… не… связать ли нам ее? - шепнул генерал Птицыну: - или не послать ли… С ума
ведь сошла, ведь сошла? Сошла?
- Н-нет, это, может быть, не совсем сумасшествие, - прошептал бледный как платок и
дрожащий Птицын, не в силах отвести глаз своих от затлевшейся пачки.
- Сумасшедшая? Ведь сумасшедшая? - приставал генерал к Тоцкому.
- Я вам говорил, что колоритная женщина, - пробормотал тоже отчасти побледневший
Афанасий Иванович.
- Но ведь, однако ж, сто тысяч!..
- Господи, господи! - раздавалось кругом. Все затеснились вокруг камина, все лезли
смотреть, все восклицали… Иные даже вскочили на стулья, чтобы смотреть через головы.
Дарья Алексеевна выскочила в другую комнату и в страхе шепталась о чем-то с Катей и с
Пашей. Красавица-немка убежала.
- Матушка! Королевна! Всемогущая! - вопил Лебедев, ползая на коленках перед
Настасьей Филипповной и простирая руки к камину: - сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при
мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову свою
седую в огонь вложу!.. Больная жена без ног, тринадцать человек детей - все сироты, отца
схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! - и, провопив, он
пополз было в камин.
- Прочь! - закричала Настасья Филипповна, отталкивая его: - расступитесь все! Ганя,
чего же ты стоишь? Не стыдись! Полезай! Твое счастье!..
Но Ганя уже слишком много вынес в этот день и в этот вечер, и к этому последнему
неожиданному испытанию был не приготовлен. Толпа расступилась пред ними на две
половины, и он остался глаз на глаз с Настасьей Филипповной, в трех шагах от нее
расстояния. Она стояла у самого камина и ждала, не спуская с него огненного, пристального
взгляда. Ганя, во фраке, со шляпой в руке и с перчатками, стоял пред нею молча и
безответно, скрестив руки и смотря на огонь, Безумная улыбка бродила на его бледном как
платок лице. Правда, он не мог отвести глаз от огня, от затлевшейся пачки; но, казалось,
что-то новое взошло ему в душу; как будто он поклялся выдержать пытку; он не двигался с
места; через несколько мгновений всем стало ясно, что он не пойдет за пачкой, не хочет
идти.
- Эй, сгорят, тебя же застыдят, - кричала ему Настасья Филипповна, - ведь после
повесишься, я не шучу!
Огонь, вспыхнувший вначале между двумя дотлевавшими головнями, сперва было
потух, когда упала на него и придавила его пачка. Но маленькое, синее пламя еще цеплялось
снизу за один угол нижней головешки. Наконец тонкий, длинный язычок огня лизнул и
пачку, огонь прицепился и побежал вверх по бумаге, по углам, и вдруг вся пачка вспыхнула
в камине, и яркое пламя рванулось вверх. Все ахнули.
- Матушка! - все еще вопил Лебедев, опять порываясь вперед, но Рогожин оттащил и
оттолкнул его снова.
Сам Рогожин весь обратился в один неподвижный взгляд. Он оторваться не мог от
Настасьи Филипповны, он упивался, он был на седьмом небе.
- Вот это так королева! - повторял он поминутно, обращаясь кругом к кому ни попало: -