Page 40 - Казаки

оборванном бешмете, с сетью на плече прошел мимо его окна.
— Плут же, — сказал дядя Ерошка, допивавший свой чай из мирского стакана. — Что
же, неужели ты ему так и будешь платить шесть монетов? Слыхано ли дело! Лучшую хату в
станице за два монета отдадут. Эка бестия! Да я тебе свою за три монета отдам.
— Нет, уж я здесь останусь, — сказал Оленин.
— Шесть монетов! Видно, деньги-то дурашные. Э-эх! — отвечал старик. — Чихирю
дай, Иван!
Закусив и выпив водки на дорогу, Оленин с стариком вышли вместе на улицу часу в
восьмом утра.
В воротах они наткнулись на запряженную арбу. Обвязанная до глаз белым платком, в
бешмете сверх рубахи, в сапогах и с длинною хворостиной в руках, Марьяна тащила быков
за привязанную к их рогам веревку.
— Мамушка! — проговорил старик, делая вид, что хочет схватить ее.
Марьянка замахнулась на него хворостиной и весело взглянула на обоих своими
прекрасными глазами.
Оленину сделалось еще веселее.
— Ну, идем, идем! — сказал он, вскидывая ружье на плечо и чувствуя на себе взгляд
девки.
— Ги! Ги! — прозвучал за ним голос Марьяны, и вслед за тем заскрипела тронувшаяся
арба.
Покуда дорога шла задами станицы, по выгонам, Ерошка разговаривал. Он не мог
забыть хорунжего и все бранил его.
— Да за что же ты так сердишься на него? — спросил Оленин.
— Скупой! Не люблю, — отвечал старик. — Издохнет, все останется. Для кого копит?
Два дома построил. Сад другой у брата оттягал. Ведь тоже и по бумажным делам какая
собака! Из других станиц приезжают к нему бумаги писать. Как напишет, так как раз и
выйдет. В самый раз сделает. Да кому копить-то? Всего один мальчишка да девка; замуж
отдаст, никого не будет.
— Так на приданое и копит, — сказал Оленин.
— Какое приданое? Девку берут, девка важная. Да ведь такой черт, что и отдать-то еще
за богатого хочет. Калым большой содрать хочет. Лука есть казак, сосед мне и племянник,
молодец малый, что чеченца убил, давно уж сватает; так все не отдает. То, другое да третье:
девка молода, говорит. А я знаю, что думает. Хочет, чтобы покланялись. Нынче что сраму
было за девку за эту. А всё Лукашке высватают. Потому первый казак в станице, джигит,
абрека убил, крест дадут.
— А что это? Я вчера, как по двору ходил, видел, девка хозяйская с каким-то казаком
целовалась, — сказал Оленин.
— Хвастаешь! — крикнул старик, останавливаясь.
— Ей-богу! — сказал Оленин.
— Баба черт, — раздумывая, сказал Ерошка. — А какой казак?
— Я не видал какой.
— Ну, курпей какой на шапке? белый?
— Да.
— А зипун красный? С тебя, такой же?
— Нет, побольше.
— Он и есть. — Ерошка захохотал. — Он и есть, Марка мой. Он, Лукашка. Я его Марка
зову, шутю . Он самый. Люблю! Такой-то и я был, отец мой. Что на них смотреть-то?
Бывало, с матерью, с невесткой спит душенька —то моя, а я все влезу. Бывало — жила она
высоко; мать ведьма была, черт, страсть не любила меня, — приду, бывало, с няней (друг
значит), Гирчиком звали. Приду под окно, ему на плеча взлезу, окно подниму, да и
ошариваю. Она тут на лавке спала. Раз так-то взбудил ее. Она как взахается! Меня не узнала.
Кто это? А мне говорить нельзя. Уж было мать заворошилась. Я шапку снял, да в мурло ей и