Page 91 - Мартин Иден

основами знаний, и этот задиристо-мальчишеский тон никак не вязался с
тем подлинно важным, что волновало Мартина, – он-то стремился глубоко
проникнуть в жизнь, вцепиться в нее накрепко орлиной хваткой, его до
боли потрясали грандиозные открытия, и уже рождалось понимание, что он
всем этим способен овладеть. Ему казалось, он словно поэт, выброшенный
кораблекрушением на неведомую землю, – он владеет могучим даром
выражать красоту, а запинается, заикается, тщетно пробует петь на грубом

варварском наречии своих новых собратьев. Вот и он так. Остро, мучитель–
но чувствует то великое, всеобъемлющее, что есть в мире, а вынужден
топтаться и пробираться ощупью среди школярской болтовни и спорить,
следует ли ему изучать латынь.
– Да при чем тут латынь, черт подери? – крикнул он в тот вечер своему
отражению в зеркале. – На кой мне эта мертвечина. Почему и мной и
живущей во мне красотой должны заправлять мертвецы? Красота жива и
непреходяща. Языки возникают и отмирают. Они прах мертвых.
А потом он подумал, что совсем недурно выражает свои мысли, и,
ложась спать, недоумевал, почему не удается так разговаривать, когда
рядом Руфь. При ней он превращается в школьника и говорит школьным
языком.
– Дайте мне время, – сказал он вслух. – Дайте только время.
Время! время! время! – вечная его жалоба.