Page 94 - Обыкновенная история

– В самом деле, – продолжал Петр Иваныч, – какое коварство! что за друг! не видался
лет пять и охладел до того, что при встрече не задушил друга в объятиях, а позвал его к себе
вечером, хотел усадить за карты… и накормить… А потом – коварный человек! – заметил на
лице друга кислую мину и давай расспрашивать о его делах, об обстоятельствах, о нуждах –
какое гнусное любопытство! да еще – о, верх коварства! – осмелился предлагать свои
услуги… помощь… может быть, деньги! и никаких искренних излияний! ужасно, ужасно!
Покажи, пожалуйста, мне это чудовище, приведи в пятницу обедать!.. А почем он играет?
– Не знаю, – сказал Александр сердито. – Смейтесь, дядюшка: вы правы; я виноват
один. Поверить людям, искать симпатии – в ком? рассыпа́ть бисер – перед кем!
Кругом низость, слабодушие, мелочность, а я еще сохранил юношескую веру в добро, в
доблесть, в постоянство…
Петр Иваныч начал что-то часто и мерно кивать головой.
– Петр Иваныч! – сказала Лизавета Александровна шепотом, дернув его за рукав, – ты
спишь?
– Вот, сплю! – сказал, проснувшись, Петр Иваныч, – я всё слышу: «доблесть,
постоянство», где же сплю?
– Не мешайте дядюшке, ma tante! – заметил Александр, – он не уснет, у него
расстроится пищеварение, и бог знает, что из этого будет. Человек, конечно, властелин
земли, но он также и раб своего желудка.
При этом он хотел, кажется, горько улыбнуться, но улыбнулся как-то кисло.
– Скажи же мне, чего ты хотел от своего друга? жертвы, что ли, какой-нибудь: чтоб он
на стену полез или кинулся из окошка? Как ты понимаешь дружбу, что она такое? – спросил
Петр Иваныч.
– Теперь уж жертвы не потребую – не беспокойтесь. Я благодаря людям низошел до
жалкого понятия и о дружбе, как о любви… Вот я всегда носил с собой эти строки, которые
казались мне вернейшим определением этих двух чувств, как я их понимал и как они
должны быть, а теперь вижу, что это ложь, клевета на людей или жалкое незнание их
сердца… Люди не способны к таким чувствам. Прочь – это коварные слова!..
Он достал из кармана бумажник, а из бумажника две осьмушки исписанной бумаги.
– Что это такое? – спросил дядя, – покажи.
– Не стоит! – сказал Александр и хотел рвать бумаги.
– Прочтите, прочтите! – стала просить Лизавета Александровна.
– Вот как два новейших французских романиста определяют истинную дружбу и
любовь, и я согласился с ними, думал, что встречу в жизни такие существа и найду в них…
да что! – Он презрительно махнул рукой и начал читать: «Любить не тою фальшивою,
робкою дружбою, которая живет в наших раззолоченных палатах, которая не устоит перед
горстью золота, которая боится двусмысленного слова, но тою могучею дружбою, которая
отдает кровь за кровь, которая докажет себя в битве и кровопролитии, при громе пушек, под
ревом бурь, когда друзья лобзаются прокопченными порохом устами, обнимаются
окровавленными объятиями… И если Пилад ранен насмерть, Орест, энергически прощаясь с
ним, верным ударом кинжала прекращает его мучения, страшно клянется отмстить и
сдерживает клятву, потом отирает слезу и успокаивается…»
Петр Иваныч засмеялся своим мерным, тихим смехом.
– Над кем вы, дядюшка, смеетесь? – спросил Александр.
– Над автором, если он говорит это не шутя и от себя, а потом над тобой, если ты
действительно так понимал дружбу.
– Ужели это только смешно? – спросила Лизавета Александровна.
– Только. Виноват: смешно и жалко. Впрочем, и Александр согласен с этим и позволил
смеяться. Он сам сейчас сознался, что такая дружба – ложь и клевета на людей. Это уж
важный шаг вперед.
– Ложь потому, что люди не способны возвышаться до того понятия о дружбе, какая
должна быть…