Page 23 - Обломов

разносчик! — прибавил он.
— Ну, еще разговаривает, образина! — говорил Тарантьев и поднял ногу, чтоб сзади
ударить проходившего мимо Захара, но Захар остановился, обернулся к нему и ощетинился.
— Только вот троньте! — яростно захрипел он. — Что это такое? Я уйду… — сказал
он, идучи назад к дверям.
— Да полно тебе, Михей Андреич, какой ты неугомонный! Ну что ты его трогаешь? —
сказал Обломов. — Давай, Захар, что нужно!
Захар воротился и, косясь на Тарантьева, проворно шмыгнул мимо его.
Обломов, облокотясь на него, нехотя, как очень утомленный человек, привстал с
постели и, нехотя же перейдя на большое кресло, опустился в него и остался неподвижен,
как сел.
Захар взял со столика помаду, гребенку и щетки, напомадил ему голову, сделал пробор
и потом причесал его щеткой.
— Умываться теперь, что ли, будете? — спросил он.
— Немного погожу еще, — отвечал Обломов, — а ты поди себе.
— Ах, да и вы тут? — вдруг сказал Тарантьев, обращаясь к Алексееву в то время, как
Захар причесывал Обломова. — Я вас и не видал. Зачем вы здесь? Что это ваш родственник
какая свинья! Я вам все хотел сказать…
— Какой родственник? У меня никакого родственника нет, — робко отвечал
оторопевший Алексеев, выпуча глаза на Тарантьева.
— Ну, вот этот, что еще служит тут, как его?.. Афанасьев зовут. Как же не
родственник? — родственник.
— Да я не Афанасьев, а Алексеев, — сказал Алексеев, — у меня нет родственника.
— Вот еще не родственник! Такой же, как вы, невзрачный, и зовут тоже Васильем
Николаичем.
— Ей-богу, не родня, меня зовут Иваном Алексеичем.
— Ну, все равно, похож на вас. Только он свинья, вы ему скажите это, как увидите.
— Я его не знаю, не видал никогда, — говорил Алексеев, открывая табакерку.
— Дайте-ка табаку! — сказал Тарантьев. — Да у вас простой, не французский? Так и
есть, — сказал он понюхав. — Отчего не французский? — строго прибавил потом. — Да,
еще этакой свиньи я не видывал, как ваш родственник, — продолжал Тарантьев. — Взял я
когда-то у него, уж года два будет, пятьдесят рублей взаймы. Ну, велики ли деньги пятьдесят
рублей? Как, кажется, не забыть? Нет, помнит: через месяц, где ни встретит: «А что ж
должок?» — говорит. Надоел! Мало того, вчера к нам в департамент пришел: «Верно, вы,
говорит, жалованье получили, теперь можете отдать». Дал я ему жалованье: пошел при всех
срамить, так он насилу двери нашел. «Бедный человек, самому надо!» Как будто мне не
надо! Я что за богач, чтоб ему по пятидесяти рублей отваливать! Дай-ка, земляк, сигару.
— Сигары вон там, в коробочке, — отвечал Обломов, указывая на этажерку.
Он задумчиво сидел в креслах, в своей лениво-красивой позе, не замечая, что вокруг
него делалось, не слушая, что говорилось. Он с любовью рассматривал и гладил свои
маленькие, белые руки.
— Э! Да это всё те же? — строго спросил Тарантьев, вынув сигару и поглядывая на
Обломова.
— Да, те же, — отвечал Обломов машинально.
— А я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот как ты помнишь, что тебе
говорят! Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно было, а то долго не приду.
Вишь, ведь какая дрянь! — продолжал он, закурив сигару и пустив одно облако дыма на
воздух, а другое втянув в себя. — Курить нельзя.
— Ты рано сегодня пришел, Михей Андреич, — сказал Обломов зевая.
— Что ж, я надоел тебе, что ли?
— Нет, я так только заметил, ты обыкновенно к обеду прямо приходишь, а теперь
только еще первый час.