Page 28 - Обломов

воздержнее на язык, особенно о близком мне человеке…
— О близком человеке! — с ненавистью возразил Тарантьев. — Что он тебе за родня
такая? Немец — известно.
— Ближе всякой родни: я вместе с ним рос, учился и не позволю дерзостей…
Тарантьев побагровел от злости.
— А! Если ты меняешь меня на немца, — сказал он, — так я к тебе больше ни ногой.
Он надел шляпу и пошел к двери. Обломов мгновенно смягчился.
— Тебе бы следовало уважать в нем моего приятеля и осторожнее отзываться о нем —
вот все, чего я требую! Кажется, невелика услуга, — сказал он.
— Уважать немца? — с величайшим презрением сказал Тарантьев. — За что это?
— Я уже тебе сказал, хоть бы за то, что он вместе со мной рос и учился.
— Велика важность! Мало ли кто с кем учился!
— Вот если б он был здесь, так он давно бы избавил меня от всяких хлопот, не спросив
ни портеру, ни шампанского… — сказал Обломов.
— А! Ты попрекаешь меня! Так черт с тобой и с твоим портером и шампанским! На
вот, возьми свои деньги… Куда, бишь, я их положил? Вот совсем забыл, куда сунул
проклятые?
Он вынул какую-то замасленную, исписанную бумажку.
— Нет, не они!.. — говорил он. — Куда это я их?..
Он шарил по карманам.
— Не трудись, не доставай! — сказал Обломов. — Я тебя не упрекаю, а только прошу
отзываться приличнее о человеке, который мне близок и который так много сделал для
меня…
— Много! — злобно возразил Тарантьев. — Вот постой, он еще больше сделает — ты
слушай его!
— К чему ты это говоришь мне? — спросил Обломов.
— А вот к тому, как ужо немец твой облупит тебя, так ты и будешь знать, как менять
земляка, русского человека, на бродягу какого-то…
— Послушай, Михей Андреич… — начал Обломов.
— Нечего слушать-то, я слушал много, натерпелся от тебя горя-то! Бог видит, сколько
обид перенес… Чай, в Саксонии-то отец его и хлеба-то не видал, а сюда нос поднимать
приехал.
— За что ты мертвых тревожишь? Чем виноват отец?
— Виноваты оба, и отец и сын, — мрачно сказал Тарантьев, махнув рукой. — Недаром
мой отец советовал беречься этих немцев, а уж он ли не знал всяких людей на своем веку!
— Да чем же не нравится отец, например? — спросил Илья Ильич.
— А тем, что приехал в нашу губернию в одном сюртуке да в башмаках, в сентябре, а
тут вдруг сыну наследство оставил — что это значит?
— Оставил он сыну наследства всего тысяч сорок. Кое-что он взял в приданое за
женой, а остальные приобрел тем, что учил детей да управлял имением: хорошее жалованье
получал. Видишь, что отец не виноват. Чем же теперь виноват сын?
— Хорош мальчик! Вдруг из отцовских сорока сделал тысяч триста капиталу, и в
службе за надворного перевалился, и ученый… теперь вон еще путешествует! Пострел везде
поспел! Разве настоящий-то хороший русский человек станет все это делать? Русский
человек выберет что-нибудь одно, да и то еще не спеша, потихоньку да полегоньку, кое-как,
а то на-ко, поди! Добро бы в откупа вступил — ну, понятно, отчего разбогател, а то ничего,
так, на фу-фу! Нечисто! Я бы под суд этаких! Вот теперь шатается черт знает где! —
продолжал Тарантьев. — Зачем он шатается по чужим землям?
— Учиться хочет, все видеть, знать.
— Учиться! Мало еще учили его? Чему это? Врет он, не верь ему: он тебя в глаза
обманывает, как малого ребенка. Разве большие учатся чему-нибудь? Слышите, что
рассказывает? Станет надворный советник учиться! Вот ты учился в школе, а разве теперь