Page 38 - Обломов

держит поднос косо, а вещи продолжают падать, — и так иногда он принесет на другой
конец комнаты одну рюмку или тарелку, а иногда с бранью и проклятиями бросит сам и
последнее, что осталось в руках.
Проходя по комнате, он заденет то ногой, то боком за стол, за стул, не всегда попадает
прямо в отворенную половину двери, а ударится плечом о другую, и обругает при этом обе
половинки, или хозяина дома, или плотника, который их делал.
У Обломова в кабинете переломаны или перебиты почти все вещи, особенно мелкие,
требующие осторожного обращения с ними, — и всё по милости Захара. Он свою
способность брать в руки вещь прилагает ко всем вещам одинаково, не делая никакого
различия в способе обращения с той или другой вещью.
Велят, например, снять со свечи или налить в стакан воды: он употребит на это столько
силы, сколько нужно, чтоб отворить ворота.
Не дай бог, когда Захар воспламенился усердием угодить барину и вздумает все убрать,
вычистить, установить, живо, разом привести в порядок! Бедам и убыткам не бывало конца:
едва ли неприятельский солдат, ворвавшись в дом, нанесет столько вреда. Начиналась ломка,
падение разных вещей, битье посуды, опрокидыванье стульев, кончалось тем, что надо было
его выгнать из комнаты, или он сам уходил с бранью и проклятиями,
К счастью, он очень редко воспламенялся таким усердием.
Все это происходило, конечно, оттого, что он получил воспитание и приобретал
манеры не в тесноте и полумраке роскошных, прихотливо убранных кабинетов и будуаров,
где черт знает чего ни наставлено, а в деревне, на покое, просторе и вольном воздухе.
Там он привык служить, не стесняя своих движений ничем, около массивных вещей:
обращался все больше с здоровыми и солидными инструментами, как-то: с лопатой, ломом,
железными дверными скобками и такими стульями, которых с места не своротишь.
Иная вещь, подсвечник, лампа, транспарант, пресс-папье, стоит года три, четыре на
месте — ничего, чуть он возьмет ее, смотришь — сломалась.
— Ах, — скажет он иногда при этом Обломову с удивлением. — Посмотрите-ка,
сударь, какая диковина: взял только в руки вот эту штучку, а она и развалилась!
Или вовсе ничего не скажет, а тайком поставит поскорей опять на свое место и после
уверит барина, что это он сам разбил, а иногда оправдывается, как видели в начале рассказа,
тем, что и вещь должна же иметь конец, хоть будь она железная, что не век ей жить.
В первых двух случаях еще можно было спорить с ним, но когда он, в крайности,
вооружался последним аргументом, то уже всякое противоречие было бесполезно, и он
оставался правым без апелляции.
Захар начертал себе однажды навсегда определенный круг деятельности, за который
добровольно никогда не переступал.
Он утром ставил самовар, чистил сапоги и то платье, которое барин спрашивал, но
отнюдь не то, которое не спрашивал, хоть виси оно десять лет.
Потом он мел — не всякий день, однакож, — середину комнаты, не добираясь до углов,
и обтирал пыль только с того стола, на котором ничего не стояло, чтоб не снимать вещей.
Затем он уже считал себя вправе дремать на лежанке или болтать с Анисьей в кухне и с
дворней у ворот, ни о чем не заботясь.
Если ему приказывали сделать что-нибудь сверх этого, он исполнял приказание
неохотно, после споров и убеждений в бесполезности приказания или невозможности
исполнить его.
Никакими средствами нельзя было заставить его внести новую постоянную статью в
круг начертанных им себе занятий.
Если ему велят вычистить, вымыть какую-нибудь вещь или отнести то, принести это,
он, по обыкновению с ворчаньем, исполнял приказание, но если б кто захотел, чтоб он потом
делал то же самое постоянно сам, то этого уже достигнуть было невозможно.
На другой, на третий день и так далее нужно было бы приказывать то же самое вновь, и
вновь входить с ним в неприятные объяснения.