Page 94 - Обломов

— Нет, Андрей, все это меня утомит: здоровье-то плохо у меня. Нет, уж ты лучше
оставь меня, поезжай себе один…
Штольц поглядел на лежащего Обломова, Обломов поглядел на него.
Штольц покачал головой, а Обломов вздохнул.
— Тебе, кажется, и жить-то лень? — спросил Штольц.
— А что, ведь и то правда: лень, Андрей.
Андрей ворочал в голове вопрос, чем бы задеть его за живое и где у него живое, между
тем молча разглядывал его и вдруг засмеялся.
— Что это на тебе один чулок нитяный, а другой бумажный? — вдруг заметил он,
показывая на ноги Обломова. — Да и рубашка наизнанку надета?
Обломов поглядел на ноги, потом на рубашку.
— В самом деле, — смутясь, сознался он. — Этот Захар в наказанье мне послан! Ты не
поверишь, как я измучился с ним! Спорит, грубиянит, а дела не спрашивай!
— Ах, Илья, Илья! — сказал Штольц. — Нет, я тебя не оставлю так. Через неделю ты
не узнаешь себя. Уже вечером я сообщу тебе подробный план о том, что я намерен делать с
собой и с тобой, а теперь одевайся. Постой, я встряхну тебя. Захар! — закричал он. —
Одеваться Илье Ильичу!
— Куда, помилуй, что ты? Сейчас придет Тарантьев с Алексеевым обедать. Потом
хотели было…
— Захар, — говорил, не слушая его, Штольц, — давай ему одеваться.
— Слушаю, батюшка, Андрей Иваныч, вот только сапоги почищу, — охотливо говорил
Захар.
— Как? У тебя не чищены сапоги до пяти часов?
— Чищены-то они чищены, еще на той неделе, да барин не выходил, так опять
потускнели…
— Ну, давай как есть. Мой чемодан внеси в гостиную, я у вас остановлюсь, Я сейчас
оденусь, и ты будь готов, Илья. Мы пообедаем где-нибудь на ходу, потом поедем дома в два,
три, и…
— Да ты того… как же это вдруг… постой… дай подумать… ведь я не брит…
— Нечего думать да затылок чесать… Дорогой обреешься: я тебя завезу.
— В какие дома мы еще поедем? — горестно воскликнул Обломов. — К незнакомым?
Что выдумал! Я пойду, лучше к Ивану Герасимовичу, дня три не был,
— Кто это Иван Герасимыч?
— Что служил прежде со мной…
— А! Этот седой экзекутор: что ты там нашел? Что за страсть убивать время с этим
болваном!
— Как ты иногда резко отзываешься о людях, Андрей, так бог тебя знает. А ведь это
хороший человек: только что не в голландских рубашках ходит…
— Что ты у него делаешь? О чем с ним говоришь? — спросил Штольц.
— У него, знаешь, как-то правильно, уютно в доме. Комнаты маленькие, диваны такие
глубокие: уйдешь с головой, и не видать человека. Окна совсем закрыты плющами да
кактусами, канареек больше дюжины, три собаки, такие добрые! Закуска со стола не сходит.
Гравюры все изображают семейные сцены. Придешь, и уйти не хочется. Сидишь, не
заботясь, не думая ни о чем, знаешь, что около тебя есть человек… конечно, немудрый,
поменяться с ним идеей нечего и думать, зато не хитрый, добрый, радушный, без претензий
и не уязвит тебя за глаза!
— Что ж вы делаете?
— Что? Вот я приду, сядем друг против друга на диваны, с ногами, он курит…
— Ну, а ты?
— Я тоже курю, слушаю, как канарейки трещат. Потом Марфа принесет самовар.
— Тарантьев, Иван Герасимыч! — говорил Штольц, пожимая плечами. — Ну, одевайся
скорей, — торопил он. — А Тарантьеву скажи, как придет, — прибавил он, обращаясь к