Page 95 - Обломов

Захару, — что мы дома не обедаем и что Илья Ильич все лето не будет дома обедать, а
осенью у него много будет дела, и что видеться с ним не удастся…
— Скажу, не забуду, все скажу, — отозвался Захар, — а с обедом как прикажете?
— Съешь его с кем-нибудь на здоровье.
— Слушаю, сударь.
Минут через десять Штольц вышел одетый, обритый, причесанный, а Обломов
меланхолически сидел на постели, медленно застегивая грудь рубашки и не попадая
пуговкой в петлю. Перед ним на одном колене стоял Захар с нечищенным сапогом, как с
каким-нибудь блюдом, готовясь надевать и ожидая, когда барин кончит застегивание груди.
— Ты еще сапог не надел! — с изумлением сказал Штольц. — Ну, Илья, скорей же,
скорей!
— Да куда это? Да зачем? — с тоской говорил Обломов. — Чего я там не видал?
Отстал я, не хочется…
— Скорей, скорей! — торопил Штольц.

IV

Хотя было уже не рано, но они успели заехать куда-то по делам, потом Штольц
захватил с собой обедать одного золотопромышленника, потом поехали к этому последнему
на дачу пить чай, застали большое общество, и Обломов из совершенного уединения вдруг
очутился в толпе людей. Воротились они домой к поздней ночи.
На другой, на третий день опять, и целая неделя промелькнула незаметно. Обломов
протестовал, жаловался, спорил, но был увлекаем и сопутствовал другу своему всюду.
Однажды, возвратясь откуда-то поздно, он особенно восстал против этой суеты.
— Целые дни, — ворчал Обломов, надевая халат, — не снимаешь сапог: ноги так и
зудят! Не нравится мне эта ваша петербургская жизнь! — продолжал он, ложась на диван.
— Какая же тебе нравится? — спросил Штольц.
— Не такая, как здесь.
— Что ж здесь именно так не понравилось?
— Все, вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности,
перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу, это оглядывание с
ног до головы, послушаешь, о чем говорят, так голова закружился, одуреешь. Кажется, люди
на взгляд такие умные, с таким достоинством на лице, только и слышишь: «Этому дали то,
тот получил аренду». — «Помилуйте, за что?» — кричит кто-нибудь. «Этот проигрался
вчера в клубе, тот берет триста тысяч!» Скука, скука, скука!.. Где же тут человек? Где его
целость? Куда он скрылся, как разменялся на всякую мелочь?
— Что-нибудь да должно же занимать свет и общество, — сказал Штольц, — у всякого
свои интересы. На то жизнь…
— Свет, общество! Ты, верно, нарочно, Андрей, посылаешь меня в этот свет и
общество, чтоб отбить больше охоту быть там. Жизнь: хороша жизнь! Чего там искать?
интересов ума, сердца? Ты посмотри, где центр, около которого вращается все это: нет его,
нет ничего глубокого, задевающего за живое. Все это мертвецы, спящие люди, хуже меня,
эти члены света и общества! Что водит их в жизни? Вот они не лежат, а снуют каждый день,
как мухи, взад и вперед, а что толку? Войдешь в залу и не налюбуешься, как симметрически
рассажены гости, как смирно и глубокомысленно сидят — за картами. Нечего сказать,
славная задача жизни! Отличный пример для ищущего движения ума! Разве это не
мертвецы? Разве не спят они всю жизнь сидя? Чем я виноватее их, лежа у себя дома и не
заражая головы тройками и валетами?
— Это все старое, об этом тысячу раз говорили, — заметил Штольц. — Нет ли чего
поновее?
— А наша лучшая молодежь, что она делает? Разве не спит, ходя, разъезжая по