Page 158 - Преступление и наказание

обмороку! И на этом-то, на этом всё основать! Черт возьми! Я понимаю, что это досадно, но
на твоем месте, Родька, я бы захохотал всем в глаза, или лучше: на-пле-вал бы всем в рожу,
да погуще, да раскидал бы на все стороны десятка два плюх, умненько, как и всегда их надо
давать, да тем бы и покончил. Плюнь! Ободрись! Стыдно!
«Он, однако ж, это хорошо изложил», — подумал Раскольников.
— Плюнь? А завтра опять допрос! — проговорил он с горечью, — неужели ж мне с
ними в объяснение войти? Мне и то досадно, что вчера я унизился в трактире до Заметова…
— Черт возьми! Пойду сам к Порфирию! И уж прижму ж я его, по-родственному ;
пусть выложит мне всё до корней! А уж Заметова…
«Наконец-то догадался!» — подумал Раскольников.
— Стой! — закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, — стой! Ты наврал! Я
надумался: ты наврал! Ну какой это подвох? Ты говоришь, что вопрос о работниках был
подвох? Раскуси: ну если б это ты сделал, мог ли б ты проговориться, что видел, как
мазали квартиру… и работников? Напротив: ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж
сознается против себя?
— Если б я то дело сделал, то уж непременно бы сказал, что видел и работников и
квартиру, — с неохотою и с видимым отвращением продолжал отвечать Раскольников.
— Да зачем же против себя говорить?
— А потому, что только одни мужики, иль уж самые неопытные новички, на допросах
прямо и сряду во всем запираются. Чуть-чуть же человек развитой и бывалый, непременно и
по возможности старается сознаться во всех внешних и неустранимых фактах; только
причины им другие подыскивает, черту такую свою, особенную и неожиданную ввернет,
которая совершенно им другое значение придаст и в другом свете их выставит. Порфирий
мог именно рассчитывать, что я непременно буду так отвечать и непременно скажу, что
видел, для правдоподобия, и при этом вверну что-нибудь в объяснение…
— Да ведь он бы тебе тотчас и сказал, что за два дня работников там и быть не могло и
что, стало быть, ты именно был в день убийства, в восьмом часу. На пустом бы и сбил!
— Да на это-то он и рассчитывал, что я не успею сообразить, и именно поспешу
отвечать правдоподобнее да и забуду, что за два дня работников быть не могло.
— Да как же это забыть?
— Всего легче! На таких-то пустейших вещах всего легче и сбиваются хитрые-то люди.
Чем хитрей человек, тем он меньше подозревает, что его на простом собьют. Хитрейшего
человека именно на простейшем надо сбивать. Порфирий совсем не так глуп, как ты
думаешь…
— Подлец же он после этого!
Раскольников не мог не засмеяться. Но в ту же минуту странными показались ему его
собственное одушевление и охота, с которыми он проговорил последнее объяснение, тогда
как весь предыдущий разговор он поддерживал с угрюмым отвращением, видимо из целей,
по необходимости.
«Во вкус вхожу в иных пунктах!» — подумал он про себя.
Но почти в ту же минуту он как-то вдруг стал беспокоен, как будто неожиданная и
тревожная мысль поразила его. Беспокойство его увеличивалось. Они дошли уже до входа в
нумера Бакалеева.
— Ступай один, — сказал вдруг Раскольников, — я сейчас ворочусь.
— Куда ты? Да мы уж пришли!
— Мне надо, надо; дело… приду через полчаса… Скажи там.
— Воля твоя, я пойду за тобой!
— Что ж, и ты меня хочешь замучить! — вскричал он с таким горьким раздражением, с
таким отчаянием во взгляде, что у Разумихина руки опустились. Несколько времени он стоял
на крыльце и угрюмо смотрел, как тот быстро шагал по направлению к своему переулку.
Наконец, стиснув зубы и сжав кулаки, тут же поклявшись, что сегодня же выжмет всего
Порфирия, как лимон, поднялся наверх успокоивать уже встревоженную долгим их