Page 27 - Преступление и наказание

исключительно обращаясь к Раскольникову. — Тридцать копеек вынесла, своими руками,
последние, всё что было, сам видел… Ничего не сказала, только молча на меня посмотрела…
Так не на земле, а там… о людях тоскуют, плачут, а не укоряют, не укоряют! А это
больней-с, больней-с, когда не укоряют!.. Тридцать копеек, да-с. А ведь и ей теперь они
нужны, а? Как вы думаете, сударь мой дорогой? Ведь она теперь чистоту наблюдать должна.
Денег стоит сия чистота, особая-то, понимаете? Понимаете? Ну, там помадки тоже купить,
ведь нельзя же-с; юбки крахмальные, ботиночку эдакую, пофиглярнее, чтобы ножку
выставить, когда лужу придется переходить. Понимаете ли, понимаете ли, сударь, что значит
сия чистота? Ну-с, а я вот, кровный-то отец, тридцать-то эти копеек и стащил себе на
похмелье! И пью-с! И уж пропил-с!.. Ну, кто же такого, как я, пожалеет? ась? Жаль вам
теперь меня, сударь, аль нет? Говорите, сударь, жаль али нет? Хе-хе-хе-хе!
Он хотел было налить, но уже нечего было. Полуштоф был пустой.
— Да чего тебя жалеть-то? — крикнул хозяин, очутившийся опять подле них.
Раздался смех и даже ругательства. Смеялись и ругались слушавшие и неслушавшие,
так, глядя только на одну фигуру отставного чиновника.
— Жалеть! зачем меня жалеть! — вдруг возопил Мармеладов, вставая с протянутою
вперед рукой, в решительном вдохновении, как будто только и ждал этих слов. — Зачем
жалеть, говоришь ты? Да! меня жалеть не за что! Меня распять надо, распять на кресте, а не
жалеть! Но распни, судия, распни и, распяв, пожалей его! И тогда я сам к тебе пойду на
пропятие, ибо не веселья жажду, а скорби и слез!.. Думаешь ли ты, продавец, что этот
полуштоф твой мне в сласть пошел? Скорби, скорби искал я на дне его, скорби и слез, и
вкусил, и обрел; а пожалеет нас тот, кто всех пожалел и кто всех и вся понимал, он единый,
он и судия. Приидет в тот день и спросит: «А где дщерь, что мачехе злой и чахоточной, что
детям чужим и малолетним себя предала? Где дщерь, что отца своего земного, пьяницу
непотребного, не ужасаясь зверства его, пожалела?» И скажет: «Прииди! Я уже простил тебя
раз… Простил тебя раз… Прощаются же и теперь грехи твои мнози, за то, что возлюбила
11
много…» И простит мою Соню, простит, я уж знаю, что простит… Я это давеча, как у ней
был, в моем сердце почувствовал!.. И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и
премудрых и смирных… И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и нам: «Выходите,
скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!» И мы
выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: «Свиньи вы! образа звериного и печати его; но
приидите и вы!» И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! почто сих
приемлеши?» И скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что
ни единый из сих сам не считал себя достойным сего…» И прострет к нам руце свои, и мы
припадем… и заплачем… и всё поймем! Тогда всё поймем!.. и все поймут… и Катерина
Ивановна… и она поймет… Господи, да при-идет царствие твое!
И он опустился на лавку, истощенный и обессиленный, ни на кого не смотря, как бы
забыв окружающее и глубоко задумавшись. Слова его произвели некоторое впечатление; на
минуту воцарилось молчание, но вскоре раздались прежний смех и ругательства:
— Рассудил!
— Заврался!
— Чиновник!
И проч. и проч.
— Пойдемте, сударь, — сказал вдруг Мармеладов, поднимая голову и обращаясь к
Раскольникову, — доведите меня… Дом Козеля, на дворе. Пора… к Катерине Ивановне…
Раскольникову давно уже хотелось уйти; помочь же ему он и сам думал. Мармеладов
оказался гораздо слабее ногами, чем в речах, и крепко оперся на молодого человека. Идти
было шагов двести-триста. Смущение и страх всё более и более овладевали пьяницей по

11 «…Прощаются же и теперь грехи твои мнози…» — Слова, которые Евангелие вкладывает в уста
Христа (Евангелие от Луки, VII, 47–48).