Page 45 - Преступление и наказание

любил смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих
спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору, нисколько не
надсаждаясь, как будто им с возами даже легче, чем без возов. Но теперь, странное дело, в
большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая, саврасая крестьянская клячонка,
одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким
каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при
этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде
и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша
всегда, бывало, отводит его от окошка. Но вот вдруг становится очень шумно: из кабака
выходят с криками, с песнями, с балалайками пьяные-препьяные большие такие мужики в
красных и синих рубашках, с армяками внакидку. «Садись, все садись! — кричит один, еще
молодой, с толстою такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, — всех довезу,
садись!» Но тотчас же раздается смех и восклицанья:
— Этака кляча да повезет!
— Да ты, Миколка, в уме, что ли: этаку кобыленку в таку телегу запрег!
— А ведь савраске-то беспременно лет двадцать уж будет, братцы!
— Садись, всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет
вожжи и становится на передке во весь рост. — Гнедой даве с Матвеем ушел, — кричит он с
телеги, — а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил,
даром хлеб ест. Говорю садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! — И он берет в руки кнут, с
наслаждением готовясь сечь савраску.
— Да садись, чего! — хохочут в толпе. — Слышь, вскачь пойдет!
— Она вскачь-то уж десять лет, поди, не прыгала.
— Запрыгает!
— Не жалей, братцы, бери всяк кнуты, зготовляй!
— И то! Секи ее!
Все лезут в Миколкину телегу с хохотом и остротами. Налезло человек шесть, и еще
можно посадить. Берут с собою одну бабу, толстую и румяную. Она в кумачах, в кичке с
бисером, на ногах коты, щелкает орешки и посмеивается. Кругом в толпе тоже смеются, да и
впрямь, как не смеяться: этака лядащая кобыленка да таку тягость вскачь везти будет! Два
парня в телеге тотчас же берут по кнуту, чтобы помогать Миколке. Раздается: «ну!»,
клячонка дергает изо всей силы, но не только вскачь, а даже и шагом-то чуть-чуть может
справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от ударов трех кнутов, сыплющихся
на нее, как горох. Смех в телеге и в толпе удвоивается, но Миколка сердится и в ярости сечет
учащенными ударами кобыленку, точно и впрямь полагает, что она вскачь пойдет.
— Пусти и меня, братцы! — кричит один разлакомившийся парень из толпы.
— Садись! Все садись! — кричит Миколка, — всех повезет. Засеку! — И хлещет,
хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.
— Папочка, папочка, — кричит он отцу, — папочка, что они делают? Папочка, бедную
лошадку бьют!
— Пойдем, пойдем! — говорит отец, — пьяные, шалят, дураки: пойдем, не смотри! —
и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя, бежит к лошадке. Но уж
бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.
— Секи до смерти! — кричит Миколка, — на то пошло. Засеку!
— Да что на тебе креста, что ли, нет, леший! — кричит один старик из толпы.
— Видано ль, чтобы така лошаденка таку поклажу везла, — прибавляет другой.
— Заморишь! — кричит третий.
— Не трожь! Мое добро! Что хочу, то и делаю. Садись еще! Все садись! Хочу, чтобы
беспременно вскачь пошла!..
Вдруг хохот раздается залпом и покрывает всё: кобыленка не вынесла учащенных
ударов и в бессилии начала лягаться. Даже старик не выдержал и усмехнулся. И впрямь:
этака лядащая кобыленка, а еще лягается!