Page 50 - Преступление и наказание

кроткая, безответная, согласная, на всё согласная. А улыбка у ней даже очень хороша.
— Да ведь она и тебе нравится? — засмеялся офицер.
— Из странности. Нет, вот что я тебе скажу. Я бы эту проклятую старуху убил и
ограбил, и уверяю тебя, что без всякого зазору совести, — с жаром прибавил студент.
Офицер опять захохотал, а Раскольников вздрогнул. Как это было странно!
— Позволь, я тебе серьезный вопрос задать хочу, — загорячился студент. — Я сейчас,
конечно, пошутил, но смотри: с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая,
больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для
чего живет, и которая завтра же сама собой умрет. Понимаешь? Понимаешь?
— Ну, понимаю, — отвечал офицер, внимательно уставясь в горячившегося товарища.
— Слушай дальше. С другой стороны, молодые, свежие силы, пропадающие даром без
поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые
можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в монастырь! Сотни, тысячи,
может быть, существований, направленных на дорогу; десятки семейств, спасенных от
нищеты, от разложения, от гибели, от разврата, от венерических больниц, — и всё это на ее
деньги. Убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощию посвятить потом себя на
служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно,
крошечное преступленьице тысячами добрых дел? За одну жизнь — тысячи жизней,
спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен — да ведь тут
арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой
старушонки? Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка
вредна. Она чужую жизнь заедает: она намедни Лизавете палец со зла укусила; чуть-чуть не
отрезали!
— Конечно, она недостойна жить, — заметил офицер, — но ведь тут природа.
— Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы
потонуть в предрассудках. Без этого ни одного бы великого человека не было. Говорят:
«долг, совесть», — я ничего не хочу говорить против долга и совести, — но ведь как мы их
понимаем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!
— Нет, ты стой; я тебе задам вопрос. Слушай!
— Ну!
— Вот ты теперь говоришь и ораторствуешь, а скажи ты мне: убьешь ты сам старуху
или нет?
— Разумеется, нет! Я для справедливости… Не во мне тут и дело…
— А по-моему, коль ты сам не решаешься, так нет тут никакой и справедливости!
Пойдем еще партию!
Раскольников был в чрезвычайном волнении. Конечно, всё это были самые
обыкновенные и самые частые, не раз уже слышанные им, в других только формах и на
другие темы, молодые разговоры и мысли. Но почему именно теперь пришлось ему
выслушать именно такой разговор и такие мысли, когда в собственной голове его только что
зародились… такие же точно мысли? И почему именно сейчас, как только он вынес
зародыш своей мысли от старухи, как раз и попадает он на разговор о старухе?.. Странным
всегда казалось ему это совпадение. Этот ничтожный, трактирный разговор имел
чрезвычайное на него влияние при дальнейшем развитии дела: как будто действительно
было тут какое-то предопределение, указание…
………
Возвратясь с Сенной, он бросился на диван и целый час просидел без движения. Между
тем стемнело; свечи у него не было, да и в голову не приходило ему зажигать. Он никогда не
мог припомнить: думал ли он о чем-нибудь в то время? Наконец он почувствовал давешнюю
лихорадку, озноб, и с наслаждением догадался, что на диване можно и лечь. Скоро крепкий,
свинцовый сон налег на него, как будто придавил.
Он спал необыкновенно долго и без снов. Настасья, вошедшая к нему в десять часов, на
другое утро, насилу дотолкалась его. Она принесла ему чаю и хлеба. Чай был опять спитой, и