Page 79 - Преступление и наказание

— Хочу.
— Катай скорей и чаю, Настасья, потому насчет чаю, кажется, можно и без факультета.
Но вот и пивцо! — он пересел на свой стул, придвинул к себе суп, говядину и стал есть с
таким аппетитом, как будто три дня не ел.
— Я, брат Родя, у вас тут теперь каждый день так обедаю, — пробормотал он,
насколько позволял набитый полный рот говядиной, — и это всё Пашенька, твоя хозяюшка,
хозяйничает, от всей души меня чествует. Я, разумеется, не настаиваю, ну да и не протестую.
А вот и Настасья с чаем. Эка проворная! Настенька, хошь пивца?
— И, ну те к проказнику!
— А чайку?
— Чайку пожалуй.
— Наливай. Постой, я тебе сам налью; садись за стол.
Он тотчас же распорядился, налил, потом налил еще другую чашку, бросил свой
завтрак и пересел опять на диван. По-прежнему обхватил он левою рукой голову больного,
приподнял его и начал поить с чайной ложечки чаем, опять беспрерывно и особенно усердно
подувая на ложку, как будто в этом процессе подувания и состоял самый главный и
спасительный пункт выздоровления. Раскольников молчал и не сопротивлялся, несмотря на
то что чувствовал в себе весьма достаточно сил приподняться и усидеть на диване безо
всякой посторонней помощи, и не только владеть руками настолько, чтобы удержать ложку
или чашку, но даже, может быть, и ходить. Но по какой-то странной, чуть не звериной
хитрости ему вдруг пришло в голову скрыть до времени свои силы, притаиться,
прикинуться, если надо, даже еще не совсем понимающим, а между тем выслушать и
выведать, что такое тут происходит? Впрочем, он не совладал с своим отвращением:
схлебнув ложек десять чаю, он вдруг высвободил свою голову, капризно оттолкнул ложку и
повалился опять на подушку. Под головами его действительно лежали теперь настоящие
подушки — пуховые и с чистыми наволочками; он это тоже заметил и взял в соображение.
— Надо, чтобы Пашенька сегодня же нам малинового варенья прислала, питье ему
сделать, — сказал Разумихин, усаживаясь на свое место и опять принимаясь за суп и за пиво.
— А где она тебе малины возьмет? — спросила Настасья, держа на растопыренных
пяти пальцах блюдечко и процеживая в себя чай «через сахар».
— Малину, друг мой, она возьмет в лавочке. Видишь, Родя, тут без тебя целая история
произошла. Когда ты таким мошенническим образом удрал от меня и квартиры не сказал,
меня вдруг такое зло взяло, что я положил тебя разыскать и казнить. В тот же день и
приступил. Уж я ходил, ходил, расспрашивал, расспрашивал! Эту-то, теперешнюю квартиру
я забыл; впрочем, я ее никогда и не помнил, потому что не знал. Ну, а прежнюю квартиру, —
помню только, что у Пяти Углов, Харламова дом. Искал, искал я этот Харламов дом, — а
ведь вышло потом, что он вовсе и не Харламов дом, а Буха, — как иногда в звуках-то
сбиваешься! Ну я и рассердился. Рассердился да и пошел, была не была, на другой день в
адресный стол, и представь себе: в две минуты тебя мне там разыскали. Ты там записан.
— Записан!
— Еще бы; а вот генерала Кобелева никак не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго
рассказывать. Только как я нагрянул сюда, тотчас же со всеми твоими делами познакомился;
со всеми, братец, со всеми, всё знаю; вот и она видела: и с Никодимом Фомичом
познакомился, и Илью Петровича мне показывали, и с дворником, и с господином
Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе, а наконец и
с Пашенькой, — это уж был венец; вот и она знает…
— Усахарил, — пробормотала Настасья, плутовски усмехаясь.
— Да вы бы внакладочку, Настасья Никифоровна.
— Ну ты, пес! — вдруг крикнула Настасья и прыснула со смеху. — А ведь я Петрова, а
не Никифорова, — прибавила она вдруг, когда перестала смеяться.
— Будем ценить-с. Ну так вот, брат, чтобы лишнего не говорить, я хотел сначала здесь
электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней