Page 88 - Преступление и наказание

понимают! Ну, да черт!.. Ну, так жали его, жали, нажимали, нажимали, ну и повинился: «Не
на панели, дескать, нашел, а в фатере нашел, в которой мы с Митреем мазали». — «Каким
таким манером?» — «А таким самым манером, что мазали мы этта с Митреем весь день, до
восьми часов, и уходить собирались, а Митрей взял кисть да мне по роже краской и мазнул,
мазнул этта он меня в рожу краской, да и побег, а я за ним. И бегу этта я за ним, а сам кричу
благим матом; а как с лестницы в подворотню выходить, набежал я с размаху на дворника и
на господ, а сколько было с ним господ, не упомню, а дворник за то меня обругал, а другой
дворник тоже обругал, и дворникова баба вышла, тоже нас обругала, и господин один в
подворотню входил, с дамою, и тоже нас обругал, потому мы с Митькой поперек места
легли: я Митьку за волосы схватил, и повалил, и стал тузить, а Митька тоже, из-под меня, за
волосы меня ухватил и стал тузить, а делали мы то не по злобе, а по всей то есь любови,
играючи. А потом Митька ослободился да на улицу и побег, а я за ним, да не догнал и
воротился в фатеру один, — потому прибираться надоть бы было. Стал я собирать и жду
Митрея, авось подойдет. Да у дверей в сени, за стенкой, в углу, на коробку и наступил.
Смотрю, лежит, в гумаге завернута. Я гумагу-то снял, вижу крючочки такие махочкие,
крючочки-то мы этта поснимали — ан в коробке-то серьги…»
— За дверьми? За дверями лежала? За дверями? — вскричал вдруг Раскольников,
мутным, испуганным взглядом смотря на Разумихина, и медленно приподнялся, опираясь
рукой, на диване.
— Да… а что? Что с тобой? Чего ты так? — Разумихин тоже приподнялся с места.
— Ничего!.. — едва слышно отвечал Раскольников, опускаясь опять на подушку и
опять отворачиваясь к стене. Все помолчали немного.
— Задремал, должно быть, спросонья, — проговорил наконец Разумихин,
вопросительно смотря на Зосимова; тот сделал легкий отрицательный знак головой.
— Ну, продолжай же, — сказал Зосимов, — что дальше?
— Да что дальше? Только что он увидал серьги, как тотчас же, забыв и квартиру, и
Митьку, схватил шапку и побежал к Душкину и, как известно, получил от него рубль, а ему
соврал, что нашел на панели, и тотчас же загулял. А про убийство подтверждает прежнее:
«Знать не знаю, ведать не ведаю, только на третий день услыхал». — «А зачем же ты до сих
пор не являлся?» — «Со страху». — «А повеситься зачем хотел?» — «От думы». — «От
какой думы?» — «А што засудят». Ну, вот и вся история. Теперь, как думаешь, что они
отсюда извлекли?
— Да чего думать-то, след есть, хоть какой да есть. Факт. Не на волю ж выпустить
твоего красильщика?
— Да ведь они ж его прямо в убийцы теперь записали! У них уж и сомнений нет
никаких…
— Да врешь; горячишься. Ну, а серьги? Согласись сам, что коли в тот самый день и час
к Николаю из старухина сундука попадают серьги в руки, — согласись сам, что они
как-нибудь да должны же были попасть? Это немало при таком следствии.
— Как попали! Как попали? — вскричал Разумихин, — и неужели ты, доктор, ты,
который, прежде всего, человека изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого другого,
натуру человеческую изучить, — неужели ты не видишь, по всем этим данным, что это за
натура, этот Николай? Неужели не видишь, с первого же разу, что всё, что он показал при
допросах, святейшая правда есть? Точнехонько так и попали в руки, как он показал.
Наступил на коробку и поднял!
— Святейшая правда! Однако ж сам признался, что с первого разу солгал?
— Слушай меня, слушай внимательно: и дворник, и Кох, и Пестряков, и другой
дворник, и жена первого дворника, и мещанка, что о ту пору у ней в дворницкой сидела, и
надворный советник Крюков, который в эту самую минуту с извозчика встал и в подворотню
входил об руку с дамою, — все, то есть восемь или десять свидетелей, единогласно
показывают, что Николай придавил Дмитрия к земле, лежал на нем и его тузил, а тот ему в
волосы вцепился и тоже тузил. Лежат они поперек дороги и проход загораживают; их ругают