Page 158 - Война и мир 1 том

и знала, что что-нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что-нибудь
касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою смелость
(Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что касалось известий о
Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и от беспокойства за обедом ничего
не ела и вертелась на стуле, не слушая замечаний своей гувернантки. После обеда она
стремглав бросилась догонять Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на
шею.
– Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
– Ничего, мой друг.
– Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
– Voua etes une fine mouche, mon enfant, [ Ты вострушка, дитя мое.] – сказала она.
– От Николеньки письмо? Наверно! – вскрикнула Наташа, прочтя утвердительный
ответ в лице Анны Михайловны.
– Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою maman.
– Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с условием
не говорить никому.
Честное, благородное слово, – крестясь, говорила Наташа, – никому не скажу, – и
тотчас же побежала к Соне.
– Николенька…ранен…письмо… – проговорила она торжественно и радостно.
– Nicolas! – только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране брата, в первый
раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. – Немножко ранен, но произведен в
офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, – говорила она сквозь слезы.
– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими
шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так
отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к
maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал
он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал
Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня
улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с
старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное
значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не
помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я
закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как
будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто
она говорила это кому-то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и,
что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.