Page 39 - Война и мир 3 том

понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла
иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели
ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим,
когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непо-
нятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня,
ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое
время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что
она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловред-
ные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие
лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали
так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей
радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что
она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее
убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно
выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что,
хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать
и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золо-
той и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и нико-
гда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи,
и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в
деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из бано-
чек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую кол-
лекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе
Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучи-
тельной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физи-
чески оправляться.

XVII

Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий
радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из-за смеха
ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробо-
вала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том
невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую
жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством
над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться.
Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же,
что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не
было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд
склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и
святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день
из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что
то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но
жить надо было.