Page 72 - Война и мир 3 том

и гиком барахталось в этой грязной луже, как караси, набитые в лейку. Весельем отзывалось
это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно.
Один молодой белокурый солдат – еще князь Андрей знал его – третьей роты, с ремеш-
ком под икрой, крестясь, отступал назад, чтобы хорошенько разбежаться и бултыхнуться в
воду; другой, черный, всегда лохматый унтер-офицер, по пояс в воде, подергивая мускулистым
станом, радостно фыркал, поливая себе голову черными по кисти руками. Слышалось шлепа-
нье друг по другу, и визг, и уханье.
На берегах, на плотине, в пруде, везде было белое, здоровое, мускулистое мясо. Офи-
цер Тимохин, с красным носиком, обтирался на плотине и застыдился, увидав князя, однако
решился обратиться к нему:
– То-то хорошо, ваше сиятельство, вы бы изволили! – сказал он.
– Грязно, – сказал князь Андрей, поморщившись.
– Мы сейчас очистим вам. – И Тимохин, еще не одетый, побежал очищать.
– Князь хочет.
– Какой? Наш князь? – заговорили голоса, и все заторопились так, что насилу князь
Андрей успел их успокоить. Он придумал лучше облиться в сарае.
«Мясо, тело, chair à canon [пушечное мясо]! – думал он, глядя и на свое голое тело, и
вздрагивая не столько от холода, сколько от самому ему непонятного отвращения и ужаса при
виде этого огромного количества тел, полоскавшихся в грязном пруде.
7-го августа князь Багратион в своей стоянке Михайловке на Смоленской дороге писал
следующее:
«Милостивый государь граф Алексей Андреевич.
(Он писал Аракчееву, но знал, что письмо его будет прочтено государем, и потому,
насколько он был к тому способен, обдумывал каждое свое слово.)
Я думаю, что министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска. Больно,
грустно, и вся армия в отчаянии, что самое важное место понапрасну бросили. Я, с моей сто-
роны, просил лично его убедительнейшим образом, наконец и писал; но ничто его не согла-
сило. Я клянусь вам моею честью, что Наполеон был в таком мешке, как никогда, и он бы мог
потерять половину армии, но не взять Смоленска. Войска наши так дрались и так дерутся, как
никогда. Я удержал с 15 тысячами более 35-ти часов и бил их; но он не хотел остаться и 14-
ти часов. Это стыдно, и пятно армии нашей; а ему самому, мне кажется, и жить на свете не
должно. Ежели он доносит, что потеря велика, – неправда; может быть, около 4 тысяч, не более,
но и того нет. Хотя бы и десять, как быть, война! Но зато неприятель потерял бездну…
Что стоило еще оставаться два дни? По крайней мере, они бы сами ушли; ибо не имели
воды напоить людей и лошадей. Он дал слово мне, что не отступит, но вдруг прислал диспо-
зицию, что он в ночь уходит. Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро
привести в Москву…
Слух носится, что вы думаете о мире. Чтобы помириться, боже сохрани! После всех
пожертвований и после таких сумасбродных отступлений – мириться: вы поставите всю Рос-
сию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир. Ежели уже так пошло – надо
драться, пока Россия может и пока люди на ногах…
Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству; но
генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право,
с ума схожу от досады; простите мне, что дерзко пишу. Видно, тот не любит государя и желает
гибели нам всем, кто советует заключить мир и командовать армиею министру. Итак, я пишу
вам правду: готовьте ополчение. Ибо министр самым мастерским образом ведет в столицу за
собою гостя. Большое подозрение подает всей армии господин флигель-адъютант Вольцоген.
Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он советует все министру. Я не токмо учтив про-
тив него, но повинуюсь, как капрал, хотя и старее его. Это больно; но, любя моего благодетеля